Пес и его поводырь

Пес вышел на воздух. Справа, там, где обрыв и пропасть, — туман. Слева — солнце, Панагия внизу и два человечка быстро бегут вниз. Викеша бы так один не смог, но румын — прирожденный бегун по горам. Будто бы и не бежит, а летит. Пришли, на ночь глядя, ушли, не попрощавшись. Еще ниже — облака. Как будто мосты, наведенные от одного перевала к другому. А где же его девка заветная, та, что из юности, да и была ли она? Баб вялотекущее торжество. А девку свою первую и не вспомнить. И грех ее вспоминать сейчас. Вон как облака переливаются. А ночью они перетекали к звездам. Так что и границы не различить. Сегодня он не глядел на звезды, но другие ночи над другими облаками были. И стал он представлять, как со своей заветной девкой идет по Млечному Пути. Опять за свое. Перила и благость. Там, непременно, перила есть, зыбкие, но надежные, и они за эти перила держатся. Она ему что-то хорошее говорит, но только где ж это услышать, когда звездный ветер сливается с земным, горным. Они по щиколотку утопают в звездах, но еще держатся за руки, ведь если их расплести, то потом только перила останутся, и это навсегда. Перила Млечного Пути, других лестниц, что в конце его, учреждений, отелей, поручни железнодорожных вагонов…

Нога ее правая утопает в туман слишком глубоко и он тянет к ней руку и пробует докричаться, но бесполезно и неостановимо во плоти. Наконец, поняв, что произошло, он вспоминает, что в кармане куртки у него есть яблоко. Он его сберег для нее. Он это яблоко вынимает и бросает ей. И промахивается. Оно на миг повисает над краем бездны… А девка эта меняется лицом и становится той самой Ариной из Каргополя…

Теперь он просыпается по-настоящему. Саша рядом. На часах — семь пятнадцать московского времени. Он встает.

Денек обещает быть славным. Ветер легок, Викеша с румыном далеко внизу. Почти у Панагии.

Пес спустился метров на сто с вершины и справил нужду. Нашел под камнем немного снега и вытер лицо. Поднявшись наверх, открыл колодец, набрал воды в древнее ведерко на цепи, перелил в бутылку из него, умылся окончательно. Вытер лицо платком, повертел его в руках, сложил, спрятал в карман куртки. Потом на жаре, внизу высушит.

Саша вышел на белый свет молча, лицо заспанное, глаза припухшие. Сам, наверное, сейчас не краше.

— Привет! — просто сказал Пес.

— Ага! — ответил Саша и пошел вниз, под склон.

Перед спуском они прочли каждый, что хотел, в церковке и наконец тронулись. При спуске работает совсем другая группа мышц и оттого вначале бежать было просто легко и радостно. Потом, примерно минут через тридцать, Пес опять загрустил. Когда они присели в первый раз, Пес повел такие речи.

— А носишь ли ты с собой какие фотографии?

— А зачем тебе?

— Ну, любопытно. Жену вот показал бы.

— Вот ее, как раз, нет. Девки есть.

— Показал бы.

— Зачем тебе?

— Ну, покажи, не сглажу.

Саша полез в куртку, достал бумажник, вынул фото.

Девки Болотниковские — вот они. А, значит, и продолжение сна, слащавое и кромешно красивое, имело какой-то смысл, а не было подстроено, скажем, Черной Рожей. Его сюда и близко не подпускали небесные силы, а, значит, не все еще так безнадежно у него. Он повеселел.

— А есть у тебя, брат Болотников, тайная привязанность?

— То есть?

— Ну, школьная любовь? Или там из детского садика?

— Чего это вдруг?

— Да я так спросил. Вот дочки у тебя красивые, а жена?

— Дура она.

— Ладно. На горе ругаться — нельзя…

— Нельзя, так нельзя. Пошли, что ли?

— Пошли. Там чайком поправимся. Макаронной.

— Если Викеша не сожрет.

— Это верно. А тебе что снилось, Саша?

— Родители.

— Правда, что ли?

— А чего такого?

— Нет. Я так спросил. Просто.

Впрочем, Саша сна своего не рассказал. Странен был сей сон.

Обладая гигантскими ресурсами свободного времени, Саша в свое время не просто обошел ближние и дальние окрестности Каргополя. Он их исползал спьяна и втрезвую, один и с товарищами. И было у них одно заветное место встреч и отдыха. Вроде зимовьюшки. Рядом с Ошевенским монастырем была когда-то деревня Болотовка. Потом жители ее вымерли. Примерно годах в тридцатых. Кто не умер, ушел. Осталась церква в дремучем лесу. И вот это самое место и приснилось Саше. Только странно, неприятно и торжественно.

Он сидел внутри. За сорванными дверями — непогожий гнусный день.

Сидел он за самодельным столом, на самодельной же табуретке. Сделали их когда-то то ли туристы, то ли краеведы. Пьянь местная на такое не поднимется. От силы могли пеньков втащить или ящик из-под консервов. Сквозь щели в тесовой крыше в храм перетекало мутное небо. Говно птичье, обильное и серое, завершало интерьер. Пустые бутылки и банки давали полный срез эпохи. Хоть музей открывай… Только сидел он не один… Папаша, молодой и в рубахе… Саша заговорить с ним захотел, удивиться только не было разрешено… Но это полбеды.

— Посмотри направо, — папаша сказал.