Первый субботник

– А и спасибо табе, Колюшка, и то что бил ее палкою, ох и бил-то палкою твоей!

– Спасибо тебе, папаничка родной, за то, что научил меня у мамы из жопы сосать по-честному.

– А и спасибо-то спасибо, Колюшка, что научил ты ее у мине из жопы сосать!

– Спасибо тебе, папаничка родной, за то, что зашил мне навек.

– А и спасибо-то табе, Колюшка, что и зашил-то ей навек!

Дочь замолчала и, прикрыв лицо ладонями, стояла и плакала.

Галина Тимофеевна вздохнула и быстро забормотала:

– А вот и сейчас, Колюшка, доченька твоя родная и все-то скажет и какая она. Все-то скажет и расскажет про себя, что она и знает какая она тутова.

Дочь вытерла руками рот и нос и заговорила:

– Я знаю, папаничка, что я свинья ссаная.

– А и знает-то она, что она свинья ссаная! – подхватила мать.

– Я знаю, папаничка, что я гадина навозная!

– А и знает она, Колюшка, что она гадина навозная!

– Я знаю, папаничка, что я рванина блядская.

– А и знает она, Колюшка, что она рванина блядская!

– Я знаю, папаничка мой родной, что я мандавоха подлая!

– А и знает-то она, знает, что она мандавоха-то подлая!

– Я знаю, папаничка, что я потрошина гнойная.

– А и знает она, Колюшка, что она потрошина гнойная!

– Я знаю, папаничка, что я стерва засраная.

– А и знает-то она, что она стерва засраная!

– Я знаю, папаничка, родимый мой, что я жопа рваная!

– А и знает-то она, знает, что она жопа рваная!

– Я знаю, папаничка, что я проблядуха позорная.

– А и знает она, что она и проблядуха-то позорная!

– Я знаю, папаничка мой родненький, что я сволочина хуева!

– А и знает она, Колюшка, что она сволочина хуева!

– Я знаю, папаничка, что я пиздилища гнилая.

– А и знает-то она, ох и знает-то, что она пиздилища гнилая!

– Я знаю, папаничка, что я прошмандовка неебаная!

– А и знает она, Колюшенька, что она и прошмандовка неебаная!

– Я знаю, папаничка, что я сучара распиздатая.

– А и знает она, знает-то, что она сучара распиздатая!

– Я знаю, папаничка, что я хуесоска непросратая.

– А и знает она, Колюшка, что она хуесоска непросратая!

– Я знаю, папаничка, что я поеботина сопливая.

– А и знает она, Колюшка мой, что она и поеботина сопливая!

– Я знаю, папаничка мой, что я пиздопроебка конская.

– А и знает она, знает, что она пиздопроебка конская!

– Я знаю, папаничка, что я проблевотина зеленая!

– А и знает она, что она и проблевотина зеленая!

– Я знаю, папаничка, что я пиздапроушина дурная.

– А и знает она, что она и пиздапроушина дурная!

– Я знаю, папаничка, что я хуедрочка дубовая.

– А и знает она, Колюшка, что она хуедрочка дубовая!

– Я знаю, папаничка, что я залупень свиная!

– А и знает она, знает, что она залупень свиная!

– Я знаю, папаничка, что я колода.

– А и знает она, что она колода!

Дочь замолчала. Лицо ее было бледным и мокрым от слез и дождя. Она стояла неподвижно, опустив голову и сложив руки на животе.

– Оуох… – вздохнула Галина Тимофеевна, взяла два свертка и подошла к звезде.

В этот момент автобус дал гудок.

Галина Тимофеевна обернулась, посмотрела на стоящий у автостанции автобус и, пробормотав «щас, щас», стала быстро разворачивать свертки. В одном из них оказался кусок пожелтевшего сала, величиной с кулак, в другом – какие-то коричневые крошки.

Быстро рассыпав крошки по клумбе, Галина Тимофеевна принялась натирать звезду салом, приговаривая:

– И все как было, и все как есть, и все как будет… и все как было, и все как есть, и все как будет… и все как было, и все как есть, и все как будет…

Автобус снова посигналил.

Старушка повернулась к дочери:

– Что ж ты стоишь, кобыла чертова! Бяги, уедет чай!

Неподвижная дочь вздрогнула, подхватила обе сумки и побежала к автобусу.

Обтерев звезду, Галина Тимофеевна положила сало на клумбу, вытерла руки о юбку и, прихрамывая, побежала к автобусу.

Дорожное происшествие

Нестерпимо, отвратительно розовая дверца такси с желтыми кубиками, хлопок, заставивший брезгливо сморщиться, долгое рытье по неприлично глубоким прохладным карманам долгополого английского пальто: Алексис никогда не расплачивался сидя.

– Спасибо, братец.

– Благодарствуйте.

Сиреневая пятирублевая бумажка с хрустом раздавленной ребенком жужелицы исчезла в анемичных пальцах водилы.

Отвернувшись, Алексис сделал несколько шагов, разглядывая бесстыжие лапы поздне-октябрьского ветра.

Сзади заурчал мотор, скрипнули шины.

«Стало быть, и впрямь нет ничего отвратительней нашего российского межсезонья», – морщась и кутаясь в серый велюровый шарф, подумал Алексис.

Вокруг было сумрачно, холодно и пустынно: слева остались серые изгибы кольцевой развязки с забрызганными грязью рекламными щитами, справа абрикосовое варенье заката остывало меж двух сорокоэтажных билдингов, впереди над полукруглой станционной крышей горела белая неоновая антиква БИРЮЛЕВО-2, а чуть пониже в путанице балок, консолей, швеллеров – желтое, тощее – СТАНЦИЯ.

Алексис двинулся вперед.

Он был здесь впервые, и это несмотря на то, что почти десять лет прожил в просторном двухэтажном доме тетушки на Маковом проспекте, что совсем недалеко отсюда.