Первый арест. Возвращение в Бухарест

Так началось наше знакомство. Вскоре мы стали встречаться ежедневно. И с каждым днем Силя внушал мне все большую симпатию. Мне нравилась его высокая, сутуловатая фигура, его синие глаза — то веселые и лукавые, то серьезные и загадочные, его спокойный и уверенный тон, который можно встретить далеко не у всех взрослых. Силя был на год моложе меня, но он знал о жизни и людях что-то такое, что не было известно мне, хоть и не сиживал часами в городской библиотеке и не прочел тех книг, которые прочел я. На всю жизнь запомнился мне практический урок философии, который он преподал мне в самом начале нашего знакомства.

Мы катались на велосипеде вокруг базара: я сидел на раме, а Силя вел велосипед, необыкновенно быстро и ловко обходя встречавшиеся препятствия. Так как я не был занят делом, то занялся философствованием.

— Ты читал Шопенгауэра «Мир как воля и представление»? — спросил я.

— Нет, не читал.

— Значит, ты ничего не знаешь, — сказал я снисходительно.

— Чего я не знаю? — спросил Силя.

— Не знаешь, что мир не существует. Мир есть наше представление.

— Мир существует, — сказал Силя.

— А как ты это докажешь?

— Тут и доказывать нечего, — сказал Силя.

— Вот видишь, ты не знаешь! Шопенгауэр говорит иначе.

— Чепуха!

— Нет, не чепуха! Вот мы едем по базару, над нами светит солнце. А может быть, солнца вовсе и нет?

— Солнце есть, — сказал Силя.

— Тебе кажется, что оно есть, потому что ты его видишь. А если зрение тебя обманывает? Может быть, солнце на самом деле не существует?

— Существует.

— Все не так просто. Это коренной вопрос философии: о реальности мира. Это не так легко доказать!

— Тут и доказывать нечего!

— Ты уверен?

— Ну конечно!

— Вот впереди камень. Ты его видишь? — спросил я.

— Конечно, вижу.

— А если закрыть глаза, его уже нет.

— Он есть, — сказал Силя.

— Как это доказать?

— Тут и доказывать нечего.

— Нет, ты послушай, как Шопенгауэр доказывает! Шопенгауэр думает…

Но я не успел сказать, что думает Шопенгауэр, так как велосипед круто вильнул и налетел на тот самый камень, существование которого я подверг сомнению. Мы перевернулись. Когда я поднялся с мостовой, весь в пыли и потирая рукой ушибленные места, Силя уже был на ногах, невредимый и почему-то страшно довольный. Он посмотрел на меня сверкающими весельем глазами и спросил:

— Ну, как ты теперь думаешь: камень существует на самом деле или только в нашем воображении?

Он нарочно опрокинул велосипед, чтобы доказать мне вздорность подобных рассуждений.

Так был впервые на моих глазах наглядно решен коренной вопрос философии.

Потом мы стали близкими друзьями, и я перестал затевать с ним теоретические споры. Однажды он повел меня знакомить со своими братьями. Я думал, что мы идем к нему домой, но он привел меня на маслобойный завод, за базаром. Все предприятие помещалось в старом сарае, над крышей которого торчала небольшая железная труба. У ворот стояли крестьянские телеги, груженные макухой, а по двору ходил человек в замасленной спецовке, худой, с длинной детской шеей, перепачканной мазутом. Это оказался старший брат Сили — Яков. Вскоре появились еще два брата; один в очках, высокий, молчаливый, непроницаемый, с по-цыгански черными волосами и серо-пепельными губами, другой — совсем еще мальчик, такой же угловатый, как Силя, в измазанной мазутом рваной косоворотке. Все четыре брата были необыкновенно худы и сухи, у всех оливково-зеленые лица и синие глаза. Старший работал на маслобойне механиком, второй, в очках, — бухгалтером; Силя и самый младший в свободное от школы время что-то мастерили в сумрачном сарае, где пыхтел и покашливал старенький мотор, шуршали латаные ремни передач, тужился и кряхтел допотопный маслобойный пресс. И все четверо потихоньку агитировали приезжавших сюда крестьян, выискивали среди них сочувствующих и нередко переправляли в села вместе с партией свежих жмыхов пачку недавно отпечатанных подпольных листовок.

Но все это я узнал позднее, когда повадился ходить сюда почти каждый день. Первое посещение маслобойни осталось в памяти как неожиданная встреча с тем знакомым еще в детстве миром машин, который я наблюдал, выстаивая часами на палубе дунайских пароходов. Деревянный сарай с керосиновым мотором и старинным прессом совсем не был похож на залитые электрическим светом и блеском стали машинные отделения дунайских пароходов. Но и здесь приятно пахло маслом, гудели, вращались и посвистывали многочисленные клапаны и поршни, вызывая какое-то особенное чувство радости и непонятного счастья. И еще более радостно было видеть четырех братьев, которые все вместе участвуют в одном деле. Для меня, вынужденного всегда таиться от своих близких, это было непостижимо.

КАК СЛАГАЮТСЯ ДОЙНЫ

— Ой, зеленый лист полыни! — заговорил нараспев безнадежно-грустный голос где-то у ворот маслобойни, где стояли возы, груженные жмыхами и коноплей.

Была уже весна, но деревья все еще стояли голые и двор был покрыт грязью. Мы сидели с Яковом и Силей у конторы, и, когда у ворот раздался грустный, переливчатый голос, Яков первый обратил на него внимание и показал нам певца.