Первый арест. Возвращение в Бухарест

Весь вечер я в каком-то странном состоянии бродил по перронам ясского вокзала. Все, кто приехали вместе со мной из Бухареста, волновались, бегали куда-то за справками, без конца толковали о том, подадут или не подадут новый состав, но мне все было безразлично — я не мог забыть лицо Деревича. Только один раз, проходя по платформе и ощутив где-то совсем близко запах дыма и смазки, я спросил стоящих поблизости людей, которые тоже напряженно вглядывались в темноту: «Откуда должен прийти состав — депо слева?» — и сразу же почувствовал, как на мое плечо опустилась чья-то тяжелая рука. Я обернулся, удивленный, — на меня смотрели в упор маленькие ядовитые глазки дородного жандарма. «Ну-ка пройдем со мной», — сказал он противным сухим жандармским голосом. «А в чем дело?» — «Зачем тебе нужно знать, где расположено депо?» — «Чепуха какая — я ведь жду поезда». — «Пройдем в комендатуру, там разберутся, чего ты ждешь». Как только мы зашагали по платформе по направлению к вокзалу, мне пришло в голову, что я больше сюда не вернусь. В такую ночь в комендатуре не станут церемониться с каким-то подозрительным молодым человеком, который стремится в Бессарабию навстречу Красной Армии, в лучшем случае они передадут меня полиции. Значит, все было напрасно! Мне уже не уйти от этих белых аксельбантов, от запаха табака и дезинфекции, которым пропитана эта свинья в голубой униформе, от всего того, что я так страстно ненавидел, с чем вел непрестанную борьбу с шестнадцати лет. Мы шли по слабо освещенной платформе, рядом поблескивали рельсы, а впереди громоздились какие-то ящики. Все это запечатлелось в моем сознании мгновенно, голова была ясна, но в висках стучала кровь, и она все прибывала и прибывала. Мне вдруг стало трудно дышать. Это был гнев, жгучий и грубый, и он овладел мною с такой силой, что, уже ни о чем не раздумывая и не гадая, что из этого выйдет, я резко остановился и изо всех сил толкнул жандарма на громоздившиеся впереди ящики. Внезапность достигла своей цели, он не удержался, налетел на ящик и упал, а я спрыгнул на рельсы и бросился бежать в обратную сторону, в холодную и дымную темноту, прочерченную мутно-красными и зелеными огнями. Пробираясь по запасным путям, я вскоре увидел ряд неосвещенных вагонов, в которых сидели какие-то люди. Это оказался состав, предназначенный для отправки в Бессарабию. Он был уже битком набит, но я все же нашел себе местечко и, изнемогая от перенесенного потрясения, от усталости, мгновенно заснул.

Потом было пробуждение в холодных предутренних сумерках от внезапного толчка и грохота двинувшегося в путь поезда, и свист паровоза, и напряженные лица невыспавшихся пассажиров, и медленный ползучий бег состава навстречу огромному золотистому востоку, раскрывающемуся над полями за зеленой низменностью Прута. А еще позднее — ослепительно солнечное жаркое утро в пыльном и душном местечке Унгены, уже на бессарабском берегу реки, и торжествующие крики взволнованных людей, выбегающих из каждого домика, из каждого двора, как только на дороге показывались советские танки, и безумная, страстная радость при мысли о том, что это уже конец, — конец, окончательное завершение всей моей прошлой жизни, начало чего-то нового, неизведанного, но обязательно счастливого. Первые танки со звездами на боках, маленькие фигурки танкистов, высовывающихся из открытых люков, их черные шлемы и черные от пыли лица, на которых блестели только белки глаз и зубы, — все это понеслось перед глазами с быстротой кинокадров, но вместо шторки или затемнения, которыми обычно заканчиваются эпизоды в кино, поднятое танками пыльное облако скрыло от нас улицу, а когда оно рассеялось, мы увидели новую неожиданную картину: колонну отступающих румынских войск. Беспорядочной, унылой толпой брели румынские пехотинцы, одетые в выцветшие зеленые гимнастерки, в галифе и рваных обмотках, а за ними тащились какие-то крестьянские телеги и фургоны, набитые ящиками с военным имуществом; в повозки были впряжены не только лошади, но и волы, клонящие головы в ярме с тем же выражением усталости и безнадежности, что и бредущие рядом солдаты… Но вот послышался железный грохот, и, обгоняя пеструю толпу румын, к Пруту покатил новый отряд танков с красными звездами и красными флажками, и снова по всей улице пронеслись, то приближаясь, то замирая, ликующие приветственные крики «ура!». А потом был неожиданный и страшный своей жестокостью и бесцельностью выстрел, блеснувший из промчавшегося мимо румынского штабного автомобиля, и раздирающий душу женский крик, и окаменевшее лицо убитого подростка, худощавого, черноволосого, с выпяченным кадыком на тонкой шее. Это случилось в нескольких шагах от меня, и, когда я взглянул на убитого, придавленного к земле страшной тяжестью смерти, меня охватила тоска, и я подумал: никогда этому не будет конца, никогда, никогда!