Первый арест. Возвращение в Бухарест

В редакции, куда мы наконец попали через парадный вход, царила атмосфера вечернего кафе. Повсюду шел дым коромыслом, и какие-то суетливые люди бегали по коридорам и озабоченно заглядывали во все двери. Домнул[76] Стойка у вас? Только что вышел. А домнул Харитон? Был и ушел. А домнул Чунту или Петреску? Они здесь — куда-то вышли. Все были здесь, но никого нельзя было найти… Мы тоже стали заглядывать во все двери в поисках домнул Захария, и он был здесь, но никто не знал, где именно. В комнатах, полных табачного дыма, было тесно, шумно, жарко, — казалось, все заняты только разговорами, лишь в одном кабинете сидел за столом какой-то молодой человек в спортивной рубашке с закатанными рукавами и усердно строчил, не обращая внимания на своих коллег, которые пытались водрузить ему на голову стул…

Захарию мы нашли в приемной директора. Она была набита посетителями; пришлось подождать, и Захария показал нам одного аккуратно одетого старичка — разорившегося миллионера, который помогал когда-то директору газеты выбиться в люди, а теперь сам приходил к нему просить милостыню; ярко накрашенную девицу — актрису оперетты, добивающуюся помещения своей фотографии в газете; обтрепанного и заросшего многодневной щетиной бродягу — в прошлом известного поэта, который приходит просить на водку. Все остальные, сидевшие в приемной, были, по словам Захарии, графоманы, изобретатели перпетуум-мобиле и генералы в отставке, желающие высказаться в газете по разным вопросам.

Директор оказался красивым, дородным мужчиной в сером костюме из шотландского твида с безупречной складкой на брюках. В его кабинете царил образцовый порядок, на огромном столе с львиными лапами вместо ножек лежал только один маленький блокнот, а на стенах висели репродукции идиллических картин Григореску: пастушок со своим стадом, телега, влекомая двумя волами по дороге, затерянной среди моря спелой пшеницы… Захария коротко изложил нашу историю и спросил напрямик, собирается ли газета поддержать незаконно арестованных студентов. Директор закашлялся и захмыкал: «Ах, так? Да, конечно. Хорошо. Очень хорошо». Потом он повел разговор в весьма учтивом тоне, и выяснилось, что все нехорошо. Нехорошо, что мы организовали массовку, посвященную Советскому Союзу, а другие студенты интересуются Германией и Италией, в то время как всякому румыну еще из школа примарэ[77] должно быть известно, что Румыния ориентируется на Францию. Современные студенты, конечно, славные ребята, но им не хватает патриотизма и чувства традиции. «Не знаю, как насчет патриотизма, — сказал Дим, — но денег нам явно не хватает, потому что с нас дерут за учение по три, четыре и даже по шесть тысяч в год. Вам это известно?»

Директор сказал, что ну да, конечно, хорошо — о высокой плате за учение в университете можно будет поместить заметку в газете. В это время в кабинет вошел человек в черном костюме, в белой крахмальной сорочке и белом галстуке. Он был совершенно лысый и важный и держал в руках монокль, привязанный черным шелковым шнурком к жилетному карману. Директор обрадовался и сказал: вот, очень хорошо, пришел домнул Ливеску, заведующий международным отделом газеты, он лично знаком с господином Титулеску и может нам все подтвердить. Ливеску немедленно вставил монокль в левый глаз и все подтвердил. И то, что Румыния должна ориентироваться только на Францию, и что мы не должны интересоваться Россией, потому что она никогда не будет играть никакой роли в Европе. СССР — это, по сути дела, азиатская держава. Азиатское пространство, сказал директор. Да, разумеется, Россия — это колосс на глиняных ногах. А Румыния ориентируется на Францию. La belle France, сказал директор. La France éternelle, сказал Ливеску. Франция — наша старшая латинская сестра, а Париж — столица мира, сказал директор. Париж и Лондон, уточнил Ливеску. Английский фунт — самая крепкая валюта в мире. Ну да, разумеется, фунт солидная валюта, но доллар, пожалуй, еще солиднее. Для Европы фунт важнее доллара. А как обстоят дела с итальянской лирой? — спросил директор. Неважно. С лирой дела обстоят неважно. Муссолини флиртует с Гитлером. Ну да, конечно, хорошо, то есть очень нехорошо, — не будь Гитлера, с Муссолини можно было бы договориться. Итальянцы тоже наши латинские братья. Рим. Roma eterna[78]. Разумеется, Ромул и Рем, волчица, памятник Овидию в Констанце… Господин Титулеску сказал… И господин Жефтич сказал… А господин Бек? Он тоже сказал. Ах, так? Ну да, конечно, хорошо, все очень хорошо…