— Тсс… — сказал бульдог и на цыпочках вышел из комнаты.
— Тсс! — сказал Раду, закрывая дверь, и громко загоготал.
Я сказал, что не вижу тут ничего смешного, — пожалуй, еще придется из-за этого типа переезжать в другое место.
— Никуда не нужно переезжать, — сказал Раду. — Этот болван сегодня же раззвонит по секрету на весь этаж, что здесь поселились студенты-железногвардейцы, его закадычные друзья, и жильцы будут обходить нас за километр…
— А полиция? — спросил я. — Ты забываешь о полиции. Разве она не следит за Железной гвардией?
— Зачем? Сам Капитан[48] служит у них осведомителем — зачем им следить за его сторонниками?
Ночью начался дождь, и мы долго лежали без сна, глядя на розовое от рекламных огней небо, в котором изредка мелькали слабые сиреневые молнии, слушая, как плещется вода в желобах, а на дне каменного двора в подвальном кабачке играет оркестр. Голос дизера[49] пробивался как будто из-под земли: «М е л ь н и ч н о е к о л е с о в е р т и т с я, в е р т и т с я… П а к! П а к! П а к! С е р д ц е м о е с ж и м а е т с я. Ц а к! Ц а к! Ц а к!..» Мертвым глянцем отсвечивали исхлестанные дождем конторские окна. Только в одном, как раз напротив нас, по ту сторону зияющего чернотой дворового колодца, горел свет. Сквозь мокрые, запотевшие стекла видно было, как некто лысый и круглый, в очках сидит за секретером и усердно пишет. Он сидел там весь вечер и все время писал. Уборщица, приносившая нам постельное белье, маленькая и старенькая, очень серьезная, очень почтительная, сказала, что это господин Бутнару из семнадцатого номера. Он писатель и хороший человек, по ночам он всегда пишет; днем он спит или ходит по делам, а ночью пишет. Рядом с господином писателем живет господин Василиу, афачерист[50], — тоже хороший человек. В пятнадцатом живет господин Паску, бухгалтер, очень хороший человек. Господин Георгиу из четырнадцатого любит выпить, господин Диоклециан из двенадцатого всегда кричит, но и они все хорошие люди…
Мы долго не могли заснуть и гадали, что за писатель Бутнару и о чем он пишет. Потом Раду ушел умываться и, вернувшись, спросил, верю ли я в привидения. «Ни в коем случае. А что?» — «Я тоже не верю, — сказал Раду. — А все-таки я только что встретил в нашем коридоре привидение. Хочешь посмотреть или боишься?» — «Абсолютно не боюсь», — сказал я и спрыгнул с кровати.
В полутемном коридоре действительно стояло привидение. Оно было в белом платке, белом дождевике, в блестящих резиновых ботах и держало в руках зонтик. На одутловатом, словно вывалянном в муке лице зиял красный рот, а глаза были тусклые, мертвые, как потушенные фонари. Привидение запирало ключом двери пятой комнаты и бормотало простуженным, ласковым голосом: «Спи, маленький… Я скоро вернусь… спи…» Заперев дверь, оно шумно высморкалось и, размахивая зонтиком, побрело к лифту.
Кто она? Мать Тудорела, который слонялся весь день по коридору и говорил, что мама спит? Почему она спит днем и бодрствует по ночам? И куда это она отправляется в такой поздний час? Я рассказал Раду о мальчике и спросил, что он о нем думает. Раду сказал, что теперь слишком поздно думать о всяких историях, завтра надо успеть побриться к девяти, когда придет товарищ из МОПРа. «Ну, это не беда, — сказал я, — ничего не случится, если Дим застанет нас небритыми». — «А кто тебе сказал, что придет Дим?» — спросил Раду и посмотрел на меня с таким выражением, как будто он знает больше, но не может сказать. Расспрашивать его в подобных случаях бесполезно, и я закрыл глаза.
Утром, ровно в девять, кто-то постучался в дверь. Раду бросил на меня многозначительный взгляд и кинулся открывать. Он был свежевыбрит, волосы смочены водой, а в последнюю минуту он даже нацепил галстук. Проделывая все эти приготовления, он таинственно ухмылялся, но я решил, что он попросту меня разыгрывает: надо же нам как-то развлечься в этой конторской дыре. Вот сейчас откроется дверь, и я услышу нетерпеливый голос Дима: «Вы все еще дрыхнете? Давайте что нибудь делать — уже десятый час!» Вместо этого я услышал женский голос, от которого у меня перехватило дыхание: в комнату вошла Анка Бабеш.
Я узнал ее сразу и по голосу и по платью, хотя оно было не зеленое, как тогда в лесу, а белое. Я быстро взглянул на нее… Она была удивительно красивая. Красивее даже, чем тогда в Банясе. И белое платье, как-то особенно ловко перехваченное в талии, замечательно шло к ней. И все-таки от нее веяло чем-то новым, не то холодом, не то грустью… Этого не было тогда, в первый раз.
Она торопилась и сказала, что зашла только на несколько минут договориться о связи — ей поручено заниматься нами вместо Дима. А Раду как раз был в ударе, острил, предлагал ей остаться, нам вот-вот принесут завтрак из «Капши»[51], и как-то само собой получилось, что она разговаривала только с ним. Когда она собралась уходить, Раду пошел провожать ее к лифту, а я подошел к окну, чувствуя себя совершенно несчастным.