Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Все это ерунда, — сказал Виктор и отпустил мою руку. — Мы, конечно, оба сторонники свободной связи, но были счастливы, только когда были вместе. В той мере, конечно, в которой счастье возможно при капитализме. А теперь я ума не приложу — что делать?

— Понимаю…

— Ничего ты не понимаешь. В общем, старушка беременна. Если бы ее не арестовали, все бы устроилось — доктор Стериу обещал помочь, он товарищ. Ну, а теперь он говорит, что, если ее не выпустят в ближайшие дни, будет поздно. Аборт можно делать только в первые восемь недель. А у нее уже восьмая неделя. — Он вздохнул. — Вот она, проклятая система!

После этого разговора я немедленно вспомнил Анку. Я старался думать о Викторе и Санде и все время видел перед глазами Анку.

Я бесцельно и тупо бродил по улицам. Чтобы как-нибудь отвлечься, присел к столику, выставленному прямо на тротуаре, у дверей какой-то бодеги. Официанты в белых куртках разносили пиво: толстые граненые цапы[42], пузатые бочкообразные халбы[43], истекающие белой пеной. Окна бодеги раскрыты настежь, там, в помещении, тоже полно народу, возбужденные голоса, смех, звон посуды и прерывистое шипение автомата, накачивающего пиво в кружки.

— Н е  б е г и! Н е л ь з я  б е ж а т ь!

Я вздрогнул, оглянулся и увидел мальчика лет пяти, который бродил между столиками: он был очень толстый, но очень живой и ко всему любопытный. Его мать, тоже излишне толстая и уже утомленная своей нездоровой полнотой, сидела у раскрытого окна бодеги, пила пиво и не спускала глаз с мальчика.

— Н е  с т о й  н а  д о р о г е. С л ы ш и ш ь? Н е л ь з я  с т о я т ь!

Мальчик удивленно посмотрел на мать и нерешительно перешел на другое место. Я отвернулся. О чем я думал? Да, о Викторе. Так вот он каков… Он был похож на героя любовного кинофильма. Черт возьми, Виктор, разыгрывающий сцену «муки любви», он, который всегда уверял, что любовь — это буржуазная выдумка и вообще… Ладно, не будем прятаться за спиной Виктора. Виктор — это теперь предлог. Предлог для того, чтобы думать об Анке…

— Н е  с т о й  н а  д о р о г е, т е б е  г о в о р я т! Н е л ь з я  с т о я т ь!

По голосу толстухи нетрудно было определить, что она уже вдоволь накачалась холодным горьковатым пивом. Я посмотрел на ее столик: две пустые халбы, она пьет третью. На соседнем столе лежала кипа газет, я взял одну, наугад, раскрыл и увидел объявление: «Шопен — концерт для фортепьяно с оркестром». Черт возьми, это же тот самый Шопен, который нравится Анке! В газетном объявлении была напечатана программа концерта: «Прелюдии ре минор и ля минор… Скерцо си минор». Что, собственно, это значит? Похоже на формулу. По математике я шел в гимназии хорошо. Чушь. Это не математика. Тут надо обладать музыкальным чутьем…

— Н е  ш а л и. С т о й  с м и р н о. Н е л ь з я  п р ы г а т ь!

Женщина кричала во весь голос. Что, собственно, она от него хочет? Бедный мальчик. Если Санда родит ребенка, интересно, будет ли Виктор на него кричать. Я представил себе Виктора с ребенком на руках. Бедный Виктор. Он так ненавидел пеленки, детские колясочки и все такое. Хорошо, если Санду выпустят и все обойдется. Бедная Санда. Хорошо, если всех арестованных выпустят, тогда прекратится охота и за нами. Тогда я смогу разыскать Анку. И пойти с ней на концерт Шопена: «Прелюдии ре минор и ля минор».

— В с т а н ь  н е м е д л е н н о. С л ы ш и ш ь? Т а м  н е л ь з я  с и д е т ь!

Мальчик смотрел на мать и не знал, что ему делать: стоять нельзя, бегать нельзя, сидеть нельзя. Что же можно? Ничего. Все запрещено. Концерты тоже запрещены. Не будет у тебя концертов. Не будет ни Шопена, ни Бетховена, ни Брамса. Не будет ни ре минор, ни ля минор. Не будет и Анки. Ничего не будет. Проклятая жизнь. Это, как Виктор говорит, — не жизнь, а гнусное надувательство системы. Только успел познакомиться с Анкой, а видеть ее нельзя. Теперь уже окончательно нельзя. Я представил себе, как она сидит в концерте и слушает «прелюдию ре минор». Хоть бы я знал, что это такое. Хорошо было бы пробраться на галерку, послушать Шопена и встретить Анку. Хорошо было бы стать музыкантом — тогда бы я ее видел на каждом концерте…

— О п я т ь  н о с и ш ь с я  к а к  у г о р е л ы й? Н е л ь з я  б е ж а т ь!

Я посмотрел на толстуху: она заказала четвертую кружку пива и начала с самого начала: нельзя бежать, нельзя стоять, нельзя прыгать…

На углу появился мальчик с пачкой газет и квакающим голосом: «Сеа-ра»[44]… Ултима едиция Сеара!» Настал вечер, и, как только зажглись огни, словно по команде, на тротуаре появились женщины. Они ходили взад и вперед, не останавливаясь, и одна из них, проходя мимо моего столика, кривила фиолетовый рот и старалась поймать мой взгляд. Я отвернулся. Я не хотел никого видеть. Я видел только Анку.

С этого дня в моей жизни появилось еще одно тайное, хотя уже знакомое страдание: Анка. Я мучился желанием ее увидеть, но считал это неосуществимым и неразумным, и моя жизнь все больше превращалась в борьбу с этим неправильным желанием, в непрестанное думание о нем…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ