Первый арест. Возвращение в Бухарест

Не буду пересказывать вам все наши споры и разговоры, только однажды наступила зима, длинная, как десять зим, холодная, с колючими ветрами и снежными заносами, в городе свирепствовала инфлюэнца, моя мать умерла, и, когда отец уехал в Кишинев к брату, а я осталась одна со старой бабушкой, я сказала Борису, что согласна бежать в СССР. Боря обрадовался и сказал, что есть еще желающие, всего шесть человек, и, если мы будем держаться вместе, все будет хорошо.

Побег был назначен на субботу вечером, мы должны были переправиться в районе магалы[38] Плавни, там, где Днестр делает крутой поворот, который называется Хаджимуский, наш бессарабский, правый берег там низкий, а противоположный берег высокий и на обоих берегах растут камыши, и Боря сказал, что риска никакого нет, потому что он договорился с одним рыбаком, который живет почти на самом берегу, — за пять тысяч лей тот берется переправить нас по льду в безопасном месте. Мы знали, что в Бендерах есть такие люди, которые промышляют переправой через Днестр, в газетах их называли контрабандистами, только они были совсем не контрабандисты, и кто они такие, мы узнали только в последнюю ночь. Раньше мы этого не знали, и Боря не знал, он был горячий и суетливый — ну откуда он мог это знать? И все остальные, решившиеся на побег, ничего не знали. Ни один из нас не был участником движения, мы были обыкновенными городскими мальчиками и девушками, хотя из совершенно разных семей. Был среди нас и сын лавочника, и сын рабочего, и дочь врача, и один русский, два молдаванина и два еврея и даже один цыган — сын бочара, а что это был за бочар, мы тоже узнали только в последнюю ночь.

Мы договорились, что соберемся к одиннадцати часам вечера у деревянной будки сапожника на Комендантской, рядом с домом Бориса. Для верности я обойду всех, потому что если кто-нибудь не сможет уйти из дому, то со мною его, наверное, отпустят — меня знали все мамы и папы и почему-то доверяли мне больше, чем другим.

Я начала свой обход с Лени Когана. Он жил почти что рядом с нами, на Софийской улице, и у них была лавочка, где продавали сельтерскую воду, семечки, подогретые на керосиновом фонаре, конфеты и рахат-лукум в белых коробочках с красными этикетками. Только отец Лени всю жизнь был занят не торговлей, а чтением святых книг в отсыревших кожаных переплетах. Каждая книга была длиной в аршин и весом с полпуда — всего их у него было сорок штук, они занимали целый книжный шкаф, и Леня говорил, что они называются «шос» — это и есть талмуд со всеми комментариями. Отец перечел их двадцать раз и собирается до смерти успеть пройти весь «шос» сорок раз. Каждый год, когда он заканчивал чтение своих сорока книг, у них дома устраивался праздник, звали гостей, пекли «лейкех»[39], и все говорили, что если отец Лени сумеет пройти талмуд сорок раз, то он может умереть спокойно: когда придет Мессия, его обязательно допустят к столу, за которым будут сидеть все мудрецы и праведники и угощаться рыбой Левиафан.

Таков был отец Лени Когана, еще не старый человек, но совершенно седой, с всклокоченной головой, посаженной несколько криво на тонкой шее. А сам Леня был мечтательного вида юноша с очень бледными голубыми глазами, и он любил все книги на свете, кроме талмуда; вечно у них с отцом были споры на эту тему, отец проклинал его и говорил, что он непокорный сын, последний сын, лучше бы у него совсем не было сына.

Когда я вошла в лавочку Когана, звякнул колокольчик на дверях, но хозяин не поднял головы и даже не посмотрел, кто пришел. Он сидел, согнувшись над одной из своих книг, и рылся пальцами в своей всклокоченной бороде. Книга лежала на прилавке между коробками, прикрытыми марлей, засиженной мухами, а под прилавком стоял на задних лапках маленький рыжий котенок и играл религиозными шнурками, которые свешивались у хозяина из-под жилетки.

«Добрый вечер, господин Коган», — сказала я, войдя в лавочку, но он не взглянул на меня — возможно, он узнал меня по голосу — и не поднял глаз от книги. Он читал ее в двадцать первый раз, ему нужно было успеть до своей смерти прочесть ее еще девятнадцать раз — ну как же он мог отрываться и смотреть на всех, кто входит в лавку?

Леня увидел меня из открытой двери столовой. Он был уже в пальто и шапке, но, выйдя ко мне, остановился и нерешительно посмотрел на отца. Леня явно ждал, что тот спросит, куда он идет, тогда он поговорит с ним в последний раз, как-то простится, — только отец ни о чем не спросил. Одна керосиновая лампа с жестяным абажуром, подвешенная к потолку, освещала всю лавку, — электричества у них не было, потому что они были очень бедны. Отец низко гнулся над своей книгой, черная ермолка на голове сдвинулась, она вот-вот должна была упасть, а он продолжал тихонько шевелить губами, не обращая внимания на сына, который стоял в пальто и шапке и ждал.