Первая жена

— Кстати… Я видела на фотографии, что, когда мы отмечали День Святого Патрика, у тебя на пальце еще было обручальное кольцо… Значит, ты тогда еще носил его, а это было меньше чем за год до нашего расставания…

— Все может быть… Я то надевал его, то снимал…

Обманщик! Лицемер! Вампир, питающийся чужим несчастьем! С таким человеком нечего надеяться отделить то, что было после, от того, что было до: все вместе, все перепутано, смазано. С таким же успехом можно догонять ветер — все неверно, все то и дело исчезает, сметается, увиливает!

Одно, в конце концов, очевидно: руку ломать не стоило, не из-за чего.

Он разломал меня. Обманул самими своими изменами! Но мне все еще хочется понять, как, почему, до каких пор… И я открываю рану. Запекшаяся кровь, сукровица — какая я неловкая, я «режу по живому». Чищу рану, стерилизую. Когда я в очередной раз открыла ее, она опять начала кровоточить. И кровоточить продолжает.

«Просьба соблюдать в больнице тишину». Я включила все свои автоответчики. Тишина, белые простыни, снег — вокруг меня безжизненная белизна. Из постели мне видно, как зима устанавливает свои порядки, обосновывается всерьез: ели приобретают под инеем некую округлость форм, тисы клонятся к земле, а белые кедры расправляют под снегом свои ветви, как чайки крылья… Из дома не выйти — сугробы так плотно завалили дверь, что ее изнутри не открыть. По дорогам не проехать. Еще чуть-чуть, и линии телефонных передач, где на проводах висит множество сосулек, тоже не выдержат. Вот тогда я и смогу в совершеннейшем спокойствии упиться тишиной, найти в одиночестве возбудитель энергии, и в этом мире, где все перемешалось, и небо неожиданно стало темным, как земля, а земля стала голубой, где ночь светлее дня, я смогу, наконец, познать другую женщину, ту, что противоположна самой себе, противоположна собственной жизни, собственной вере, то есть ту женщину, которой я стала, — она не понимает, что происходит, и может обрести равновесие лишь в мире, поставленном с ног на голову. Эта женщина гнется, падает и обретает равновесие, лишь когда оказывается в постели…

О, лишь бы не вставать, лишь бы так и оставаться в постели и стареть, стареть, погружаясь в забвение! И в забытьи обрести, наконец, самое себя! Без зеркала, без планов на будущее, без света, при полярном сиянии снега…

Но еще не пришел час. Нужно сделать надрез, растравить рану. Красное на белом, это моя кровь, густая, пенистая, она капает на снег и оставляет на странице следы. Она столь же отвратительна, как ярко-красные запекшиеся сгустки, которые попали в чашу с молоком.

Я грязная. Вымазана в спекшейся, старой, старушечьей крови, я — старуха, и мои битвы никому не интересны. Развод — как война, этакая война любителей, а не профессионалов, война наемников, которые бесстрастно и равнодушно утюжат противника.

Воину в битве нечего бояться, кроме своей гибели. Но мирному жителю… О, этот мирный житель, как он принимает происходящее близко к сердцу, этот идиот! Его рвение в войнах, происходящих внутри страны становится еще более опасным, чем в тех, что разворачиваются, чтобы отстоять страну от захватчиков; братоубийственные сражения, вот куда уходит весь его пыл; и тот, кого он держит теперь на мушке, долгое время сам был предметом его любви и нежности, и этому мирному жителю прекрасно известно, куда надо целиться, чтобы причинить боль поострее; плевки, насилие, медленная агония — вот арсенал мирного жителя. Близкого тебе человека приятно унизить, приятно смотреть, как он мучается и пресмыкается… Развод? Да это просто гражданская война, которую объявляют друг другу два любителя: рана за рану, ожог за ожог, боль за боль. Это длинная, бесконечная гражданская война, где, что бы ни делал, все — поражение.

Страдание ведь ничего не искупает, никого не извиняет; даже великое страдание не более чем просто чувство; физическая или душевная боль, любая боль — лишь боль, ничего более…