Первая жена

В пятидесятые годы в школе девочки играли в одну ужасную игру — это был хоровод, который взрослым издалека должен был казаться очаровательным: считалки, юбочки, скакалки, зайчики-мишутки, косички, тартинки, ленточки — в общем, сама невинность! Стоя в центре хоровода, одна назойливо невинная девочка в ленточках и коротенькой юбочке выбирала из него двоих, брала за руку и, делая вид, что ласкает обеих, затягивала такую песенку: «Не знает мое сердце, на ком остановить свой выбор, и одна хороша, и другая…» Потом водящая девочка неожиданно обнимала одну из претенденток: «…но люблю я Софи (Анник или Мари), а Катрин (Мари или Анник) я побью!» Тут в дело пускались руки, и водящая начинала что есть силы колотить по спине ту, которая должна была быть изгнана из круга, а все остальные в это время пронзительно тянули такой припев: «Если ты думаешь, Катрин, что я люблю тебя, то это не так, Катрин, мое сердечко не для тебя, я отдаю его той, кого люблю, а не той, кого побью!» За одну переменку одна и та же девочка могла стать жертвой такого позора несколько десятков раз, потому что изгнанная должна была снова занять свое место в хороводе, чтобы в следующий раз ее снова можно было выбрать и снова изгнать…

Дикость этой игры была, впрочем, обязана не столько конечному изгнанию «той, кого побью», и тем жестоким словам, которыми изгнание это сопровождалось, а, скорее, тем ласкам, которые расточались претендентке вначале: «той, кого побью», давалось достаточно надежды для того, чтобы заставить ее пострадать тогда, когда ее отнимали.

Я была бы счастлива, если бы меня оставили в покое: я не жаждала ни триумфа, ни унижения. Но не тут-то было: меня, косоглазую отличницу, невозможно было обойти вниманием: милые девочки выбирали меня специально для того, чтобы показательно изгнать из круга. Я старалась не попадаться им на глаза, я пряталась, но меня в конце концов находили и с тысячью комплиментов и ласк («ты моя лучшая подруга!») приглашали играть. Если я отказывалась, меня начинали дергать за волосы и мучили до тех пор, пока я, обессилев от борьбы, не соглашалась водить с ними этот хоровод…

Через какое-то время обещания и посулы я стала воспринимать как угрозы. Когда же я познакомилась с моим будущим мужем, то неожиданно поняла, что не я одна такая: на переменках к рыжим («рыжий, рыжий, конопатый…») относятся не лучше, чем к косящим девочкам. Любовь моя выросла из соучастия: мне было жаль его… Но ему меня жалко не было: я мечтала быть его Единственной, но так ни для кого единственной не стала. Он прекрасно знал о моих страхах, но тем не менее бесконечно сравнивал, а я с трепетом ждала, стану ли я «той, кого люблю» или «той, кого побью»… И наступил день, когда я стала той, «кого побью» — выбор был сделан не в мою пользу, меня изгнали из круга, и я больше не пойду танцевать.

Да, конечно, он никогда не обещал мне, когда женился, что я буду его единственной: мы пускались в долгий путь, и он требовал право на остановки в пути, на свой корабль он хотел брать пассажирок, но команду на этом корабле должна буду представлять только я. Впрочем, дабы доказать мне силу своих чувств, он обещал при первом же моем недовольстве закончить все эти «хождения налево». Я подумала, что, хоть и не царю в его сердце, но зато пользуюсь в нем территориальными привилегиями… Уточнив таким образом, что именно он разумел под «верностью», он обещал мне ее хранить. Я ему поверила. Почему же он нарушил те условия, которые сам с такой точностью оговаривал?

Слепа я не столько из-за близорукости, сколько из-за собственной доверчивости: если в романах я придумываю всякие подлости, то в жизни совершенно уверена, что они не случаются.