Первая любовь

– Значит, не поедете. – Но к моему собственному удивлению, я живо оседлал осла, и мы пустились в путь, в тени горящих красным каштанов, что высились вдоль тротуара. Я ухватился за гриву животного, одна рука впереди другой. Мальчишки высмеивали нас и бросали в нас камни, но целились они плохо – в меня попали только раз, да и то в шляпу. Возникший на нашем пути ажан обвинил нас в нарушении общественного порядка. Мой друг заметил ему, что мы таковы, какими сотворила нас природа, и то же относится к мальчишкам. В подобных условиях общественный порядок нарушается неизбежно, время от времени. Позвольте нам проследовать дальше, своей дорогой, сказал он, и порядок на вашем участке немедленно восстановится. Мы ехали тихими, белыми от пыли проселочными дорогами, вдоль зарослей боярышника и фуксии, вдоль обочин, поросших сорняками и маргаритками. Пала ночь. Осел довез меня до входа в пещеру, так как в темноте я не сумел бы пройти тропинкой, что вела вниз, к морю. Потом он снова взобрался наверх, на пастбище.

Не знаю, сколько времени я там пробыл. Должен признаться, что в пещере мне было хорошо. С площицами я сражался при помощи морской воды и водорослей, но изрядное число лобковых вшей умудрилось выжить. Я прикладывал к черепу компрессы из водорослей, и они приносили мне огромное, хотя и скоротечное облегчение. Бо́льшую часть времени я лежал в пещере вытянувшись и лишь иногда смотрел в сторону горизонта. Там простиралась огромная пульсирующая пустыня, без островов и мысов. По ночам в пещеру, с регулярными промежутками, проникал свет. Здесь я и обнаружил в кармане свой флакон. Он не раскололся, стекло оказалось ненастоящим. А я думал, что месье Вейр все у меня забрал. Другой почти все время проводил на воздухе. Он кормил меня рыбой. Мужчине, если он настоящий мужчина, легко жить в пещере, вдали от всех. Он приглашал меня жить у него столь долго, сколько я пожелаю. Если мне предпочтительнее одиночество, сказал он, то он готов оборудовать для меня другую пещеру, чуть дальше вдоль берега. Он приносил мне поесть каждый день, а также время от времени заходил в пещеру с целью удостовериться в том, что мне удобно и что я ни в чем не нуждаюсь. Он был добр ко мне. Я не испытывал потребности в доброте.

– Вы, случаем, не знаете какой-нибудь приозерной пещеры? – спросил я. Я плохо переношу море, его плеск, качку, приливы и отливы и общую судорожность. Ветер, по крайней мере, иногда стихает. Подле моря у меня ощущение, что руки и ноги мне жалят тысячи муравьев. – Здесь мне скоро конец, и потом, как мне идти вперед?

– Вы утонете, – сказал он.

– Да, или брошусь со скалы.

– А я и думать не хочу о том, чтобы жить в другом месте. В своей хижине в горах я был очень несчастлив.

– В вашей хижине в горах? – Он пересказал историю своей хижины в горах, я успел ее позабыть, так что теперь будто слышал ее впервые. Я спросил, по-прежнему ли он владеет хижиной. Он ответил, что не возвращался туда с того дня, как покинул эти места, но что хижина, вероятнее всего, все еще там находится, чуть обветшавшая, последнее бесспорно. Впрочем, когда он попытался всучить мне ключ, я отказался, сказав, что все предусмотрел.

– Если я когда-нибудь вам понадоблюсь, вы всегда найдете меня здесь. – Ах, люди! Он отдал мне свой нож.

То, что он называл своей хижиной, оказалось деревянной хибаркой. Дверь кто-то унес, на растопку или в других целях. Оконное стекло отсутствовало. Крыша провалилась во многих местах. Полуразрушенная перегородка делила помещение на две неравные части. Мебели, если она имелась когда-то, не наблюдалось. Земля и стены свидетельствовали о мерзейших деяниях. Пол устилали экскременты – человеческие, коровьи, собачьи, а также, разумеется, презервативы и островки блевотины. На лепешке коровьего дерьма можно было различить рисунок сердца, пронзенного стрелой. Все же место это не относилось к туристическим достопримечательностям. Я обнаружил останки брошенных цветочных букетов. Некогда их жадно сгребли в кучу, потом долго волокли куда-то, потом бросили, потому что они стали восприниматься как ноша или попросту завяли. От такого жилища он предлагал мне ключ.

Как водится, сцена былого величия и мерзость запустения.