Первая любовь

Мама с бабушкой радовались несказанно: они знали, они ни минуты не сомневались. Он, вздыхая, сообщал, какое тяжелое дело – рекламный бизнес, это только по телику реклама кажется ярко-веселой, а сколько труда, пока все придумаешь! А если еще заказчик тупой попадется… Внимали его речам с благоговением. Он сам себе верил, гордился собой, удивлялся, как ему все-таки удалось выйти на нужных людей, заставить их поверить в его возможности. О Тоше не сказал ни слова, он почти не вспоминал о ней, купаясь в потоках единственно настоящей, материнской любви, которая бесконечна и надежна, как ничто больше на этом свете.

Но пришлось оставить контактный телефон – все равно всегда подходил он, она вечно просила его об этом, чтобы не отвлекаться от своего пиликанья.

Перед прощаньем мать возмечтала о полном счастье для своего ненаглядного: об удачной женитьбе.

– А девочка-то у тебя есть, сынок? Тебе бы девочку хорошую, чтобы внука мне родила, чтоб о тебе заботилась, у тебя работа такая, что сам за собой не уследишь!

– Все будет, мам, поживем – увидим.

А правда, почему бы им с Тошей и не пожениться? Мать бы ушла на пенсию, поселилась бы у них. Он пошел бы учиться. На переводчика, к примеру. Ездил бы с женой на гастроли. Книги бы иностранные переводил.

Приехал, взялся за учебники. До Тошиного возвращения наверстывал забытое. Но Москва быстро лишает сил и здравого рассудка, вскоре ему стало нестерпимо лень путаться в словах чужого языка, собственные мечты показались убогими и неисполнимыми, и все пошло по-прежнему.

Мать звонила часто и все как-то удачно попадала: Тоша то занималась, то была в отъезде, даже не догадывалась о звонках. И он мог спокойно говорить, делиться планами, договариваться о скорой встрече в Москве. А почему бы и нет? Запросто можно подгадать время, когда останется один, мама бы пожила в хоромах в центре Москвы. Они бы вместе в кухне потолок побелили, коридор поклеили – вдвоем у них дома здорово получалось. И, главное, всем радость: матери оттого, что сыну помогла жизнь улучшить, девушке любимой, что он для нее старается, делает, что может.

Так бы все и получилось, если бы концерт проклятый не отменился в последнюю минуту. И маму никак не предупредить, чтоб выезжала попозже. На недельку всего попозже. Но когда стало известно про концерт, она как раз садилась в поезд, полная счастливых радостных ожиданий.

Все у нее чудесно складывалось: и в метро не потерялась, и улицу легко нашла, а дом уж такой – ни с чем не спутаешь. Сын объяснял ей про код, но и это не понадобилось, вошла вместе с ранним почтальоном, поднялась на лифте и – вот она дверь, за которой ее умничка, ее красавец ненаглядный, заяц ее пушистый.

– Дз-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з! – Она палец с кнопки звонка не снимала, веселилась: ничего-ничего, пусть поднимается важная персона, мама приехала, открывай.

Дверь распахнулась неожиданно быстро, не спал миленький, ждал ее, соскучился. И стала она по-хозяйски, уверенная, что они одни в сыновнем жилище, распоряжаться да разглядывать.

– Где у тебя тут переобуться? Грязные сапоги-то, дождь, ты газетку подстели, чтоб на пол не натекало.

Он дал ей свои тапочки. Ведомая инстинктом, она, подхватив сумки с гостинцами, безошибочно взяла курс на кухню, громко восторгаясь размерами квартиры. По-хозяйски распахнула холодильник: какими деликатесами в Москве питаются. Обомлела, убедившись, что всего полно: и икра, и сыры, и колбасы. Стала оживленно доставать свои, домашние разносолы и тут на пороге увидела ее. Сыпавшая без умолку вопросами мать так и захлебнулась на последнем:

– Сколько ж ты за такой дворец платишь?

Хорошо, что он не успел назвать цифру, и Тоша услышала только мамину речь.

– Мама, познакомься, это Тоша.

– Тоша, это мама.

Как же они друг другу не понравились! Эту грубую, бесцеремонную женщину с цепким требовательным учительским взглядом ее Гарик (Итоном она его никогда не называла) описывал как воплощение любви, нежности и самопожертвования. Но не верилось, что это лицо «сватьей бабы Бабарихи» способно выражать добро и ласку. На нем явно обозначалась злобная настороженность и готовность в любую минуту дать отпор.

А как мать может смотреть на городскую свистушку, захомутавшую ее сыночка, не успевшего еще и крылья расправить? Ишь, только денежки завелись, слетелись. Учуяли легкую добычу. Ее мальчик, хоть в городе и освоился, что в людях понимает? Тем более в этих нынешних, которые того и гляди проглотят с потрохами. По этой сразу видать, что в кармане вошь на аркане. Тощая, бледная, невзрачная…

За те краткие мгновения, в течение которых позволено вглядываться в чужое лицо при знакомстве, им стало понятно все.