Первая клетка. И чего стоит борьба с раком до последнего

Стремительно растущая стоимость разных методов лечения рака, инструкции, согласно которым государственные и частные страховые компании обязаны оплачивать эти методы, повышающийся экономический риск разработки лекарства – у всего этого есть неожиданный побочный результат: остановка прогресса, поскольку огромные временные, денежные и прочие ресурсы расходуются на терапевтические методы, играющие, по всей видимости, маргинальную роль. Иначе зачем нам ставить себе цель продлить жизнь больного на несколько недель или месяцев при помощи нового лекарства или расширения показаний к применению уже существующих? А стремительно растущая стоимость душит всякое творчество и новаторство, поскольку поддерживает ментальность “и мы не хуже других”. Иначе почему линейки продуктов разных компаний так сильно перекрываются, почему лекарства так похожи друг на друга, разница между ними или вовсе отсутствует, или различима только при испытаниях с участием сотен, если не тысяч, больных – только такие числа придают статистическую значимость почти неуловимым нюансам?

Между академическими кругами и фармацевтической индустрией сложились странные отношения любви-ненависти. С одной стороны, новые потенциальные стратегии мы получаем либо благодаря крупным исследовательским проектам в академических учреждениях, которые финансируются из фондов Национального института рака, либо при исследованиях и разработках в промышленности, проводимых в обстановке большой секретности. Чтобы результаты этих открытий дошли до пациента, академические онкологи проводят клинические испытания, однако спонсирует и финансирует эти испытания промышленность. Это заставляет промышленность и академическую науку заключить брак по расчету. Когда нужно доказать эффективность лекарства, Управление по контролю качества продуктов и лекарств требует, чтобы сначала проводились испытания на животных. Между тем читатель уже убедился, что такие модели не имеют к людям никакого отношения. Хуже того, когда лекарство получает одобрение на испытания на людях, его можно испытывать только на пациентах, которых до этого уже лечили какими-то одобренными методами. Поэтому мы упускаем из виду многие действующие вещества, которые могли бы доказать эффективность на более ранних стадиях болезни.

Наконец, в качестве меры биологического воздействия препаратов, проходящих клинические испытания, практически никогда не применяются суррогатные маркеры. Суррогатные биомаркеры – это, в частности, белки, вырабатываемые аномальными генами, а также процессы, отличающие раковые клетки от нормальных, например формирование новых кровеносных сосудов, то есть ангиогенез. А следовательно, если лекарство не приводит к желаемой клинической конечной точке, от него, скорее всего, просто откажутся, хотя его биологическая активность позволяет применять его в сочетании с другими препаратами, повышая эффективность лечения.

Биотехнологическая промышленность, как и интернет-компании при “пузыре доткомов” в девяностые, далеко обошла все остальные, поскольку лучшие умы в стране сменили направление деятельности и начали вкладывать свои таланты в эту область. Поразительные перемены в фармацевтической индустрии после 2010 года объясняются ее способностью привлекать и удерживать фундаментальных ученых и клинических исследователей высокого уровня. Но даже при вливании такого потока свежей крови для того, чтобы добиться одобрения нового лекарства, фармацевтической компании нужно десять лет и чудовищные деньги – миллиард долларов, – причем основную часть этих денег она получает из частного сектора, который все это время требует от нее прибыли. Когда после тяжкой научно-исследовательской работы и утомительного, бесконечно долгого и трудоемкого процесса испытаний на животных наступает пора для клинических испытаний на людях, ставки уже до того высоки, что компании рвутся показать даже минимальное статистическое преимущество над продукцией конкурентов.