— Капкан должен отстояться неделю, не меньше, чтобы запах металла пропал, чтоб капкан водой пах, камышами. Кабан плохо видит, но хорошо чует. Сам никогда не нападает, только если раненый. Ведь если я тебя душить буду, ты же меня укусишь? Был случай в прошлом году, мы с Петром на кабана пошли. Выследили одного, подстрелили, но не наповал. Ходим по крови, по следу в тростниках, ищем добить. И вдруг след прервался, нету крови нигде. А вокруг тихо, не шелохнется тростник. Стой, говорю Петру, секач где-то рядом затаился. И только сказал, выбегает на нас гора, никто из нас ружье не успел поднять, я в сторону рухнул, а он на Петра ринулся, завалил, дальше побежал. У всех животных кости белые, а у человека желтые. Я посмотрел рану — кость желтеется, вот тут, — Аббас показал рукой на бедро охотника. — Кость открыл, и крови нету. Петр лежит, я его на мотоцикл, только отъехали, а он валится, полсапога крови. Я его в коляску, везу в больницу, а сам смотрю — Петруха засыпает. Я ему кричу: не спи! А сам газую. В общем, довез, зашили его. И тут менты меня из палаты забирают. Что да как. Я рассказываю: кабан товарища порвал. А они мне: «Ты его ножом ударил, кабан такую рану не сделает. Ты, мусульманин, с гяуром что-то не поделил». А Петя от наркоза еще не отошел, сказать ничего не может. Я говорю: «Подождите, пока отойдет». А они: «Ты его сам уговорил, врать будет, тебя выгораживать». Поехали в заповедник. Кое-как нашел это место. Показываю — вот тут мы стояли, отсюда секач выскочил, вот кровь секача, вот Петрухина, снимайте экспертизу. Нашли тем временем кабана. Милиционеры как увидели кабана, про меня забыли, подхватили его вчетвером за ноги — и в «уазик», какое там «место преступления», какая там экспертиза. Халяль, не халяль, тоже мне, мусульмане. Им бы научиться души растить.
Аббас говорит, что кабаны чуть не единственные твари, способные передвигаться в тростниках, другие звери и человек ходят их тропами или по краю, кабаны устраивают лежанки, вытаптывая и вылеживая площади в тростнике, к которым еще надо уметь подобраться. Аббас спохватывается и теперь сам показывает Петру свои капканы, как наладил, где пружины сменил, где шпильки. Пока они увлечены снастью, я их фотографирую с корточек, забираясь за переднее колесо мотоцикла, проглядывая между бензобаком и все еще пышущими, жарко пахнущими бензином и маслом цилиндрами, которые оставляют на снимках металлический размытый рифленый блеск.
Домов у Аббаса два — главный в Сальянах, другой в Порт-Ильиче, у самого моря. У каждого дома по огромному саду, обновляемому по весне новыми саженцами, небольшая бахча. Дом в Сальянах включает птичник, гектар земли с садом и бахчой, в конце концов глубокой ночью мы там окажемся. Двое из троих его племянников служат егерями в Ширване, подражают Хашему — не то поэту, не то сумасшедшему, во всяком случае асоциальному растаману, устроившему из степного заповедника аккуратную хакке — прибежище дервишей. Аббас живет исключительно на озере в шалаше на мостках, не принимает участия в медитациях, но с уважением относится к разработанной Хашемом практике.
Особенно безоговорочно следовали Хашему молодые егеря — именно следовали, а не повиновались. Аббас объяснил: на Апшероне теперь люди младше тридцати пяти — те, которым не довелось отучиться в нормальной школе с русскоговорящими учителями или отслужить в русской еще армии, — по-русски не говорят совсем.
Только при мне к Хашему приходили два раза полицейские, подозревая его в создании секты исламистов. Власти обоюдоостро боятся исламистов: боятся расширения их деятельности и трусят их приструнивать. Хашем вышел к ним сонный, полуголый, волосатый, даже не глянул на этих двоих наглых хлыщей. Включил во всю мощь
Аббас говорил, что к Хашему еще приходили богословы, сеиды, чтобы убедиться: еретик Хашем или кто? Хашем не стал включать им музыку, принял сеидов хорошо, зарезал барана, сели поговорить. Сеиды ходили на мостки, проложенные через камыши до глади озера, цокали языками, наблюдая тучи птиц. Потом вернулись экзаменовать Хашема. Разговор закончился так.
— Ты не веришь в Аллаха!
— Да, в такого примитивного Бога, в которого верите вы, я не верю. Ваша вера — хуже безверия.
— Мы думали, ты обрезаешь ветки. А ты вырубаешь корень, — сказал другой аксакал и закрыл лицо руками.
Хашем промолчал.
Сеиды уважали Хашема за помощь, которую он оказывал бедным и обездоленным, а также остерегались авторитета суфизма (который щитом оберегал Хашема, хотя суфий из него был произвольный: он бы не выдержал даже простейшей догматической экспертизы), и только поэтому ушли тогда от греха, все-таки затаив мысль о возмездии.