Перс

Иногда он извлекал из сарая двух хубар, привязывал их на должнике к колышку, включал Фатех Алихана и, приплясывая под нарастающий, раскачивающийся, восходящий струящимися биениями квалли, расстегивал рубашку и начинал виться, кружиться, втягиваясь в воздух. Он ловко двигал бедрами, поводил кистями, стучал в ритм диафрагмой, вкладывал камушек в подвижный пупок и держал его…

4

Соколы одного и того же вида отличаются размерами и окрасом. Не существует ни одного атласа-определителя соколов, окрас их «не стоит на месте». Например, шахин — рыжеголовый пустынник — относится к «мерцающим» видам: встречаются не то два, не то четыре его подвида…

Сапсан — Falco peregrinus — распространен во всем Северном полушарии, за исключением Антарктики. Его многообразный окрас определяет цену особи так же, как особенный (например, «пейзажный») узор полудрагоценного камня многократно взвинчивает его цену.

Балобан — Falco cherrug — крупней и сильней сапсана, приручается значительно лучше других видов, способен к «запечатлению» — когда птица равнозначно относится к хозяину и к другим особям своего вида. Благодаря этому находится на грани вымирания.

Кречет — Falco rusticolus — один из наиболее крупных и дорогих видов сокола. Его подвид — Falco uralensis, обитающий на Новой Земле и в приуральских тундрах — как раз и есть тот самый легендарный белый сокол, атрибут царской власти, символ господства и роскоши. Ему нет цены.

Шахин — Falco peregrinoides — рыжеголовый пустынный сокол, похож на сокола-сапсана. Шахин — плохо изученный редкий вид, очень ценится среди охотников. Гнезда шахина мы будем высматривать с Фарухом на скалах, будем приваживать его к ловчей присаде с помощью жаворонков и куропаток.

Чеглок, пустельга, дербник и кобчик — небольшие соколы, но и с ними можно успешно охотиться.

Созерцание сокола — своего рода атрибут боевого искусства, наподобие созерцания катаны самураем. Я перенял этот обычай у Фаруха (сам он много чему поднабрался на соколиных базарах у арабов). Сокол сам по себе — зрелище священно-таинственное. Эта птица поглощает взгляд и возвращает его в душу преломленным. Разящий полет и величественно-кроткая неподвижность трогают в душе какую-то особенную струну гордости.

Арабы ласкают взглядом сокола, и любованье это наполнено мистическим смыслом, повествующим о духах пустыни, о покоренных джиннах — аскерах Аллаха.

Для соколиной притравы Фарух держал на биостанции кроликов. Он вырыл им яму, набросал в нее травы. Кролики самостоятельно вырыли длинные норы в стенах ямы, и Фаруху оставалось только время от времени спускаться на дно, составляя лесенку, чтобы сменить травный настил. Кролики меня раздражали — колесные существа!

— Арабы на базарах скупают диких птиц. А я хитрый, — хвастался Фарух, — я никогда не возьму себе взрослого сокола, только с гнездарем охочусь. Взрослый сокол дик и своенравен. Дикий лучше летает, точней бьет, но он далек от человека, все равно рано или поздно улетит. Когда мой гнездарь, выкормленный и взнузданный, бьет зайца, а тот хоронится в кустах, что делает моя птица? Она умная, она садится в сторонку и ждет, когда я подойду, подниму зайца на открытое место. А что делает дикий? Дикий влетает в кусты, калечит себя… Ты думаешь, почему арабы в пустыне живут, почему город не любят? Потому что в пустыне сокол-слуга хозяина лучше видит. В пустыне человека видно от края до края. Дикий сокол — как его приручить? У каждой птицы свой нрав. Один самоволен, в руки не взять. Другой пуглив, боится всего на свете, с руки не ест, может голубя испугаться. Один раз держал я сокола на диете, все никак не шел он на руку. Строптив был, решил я его смертным голодом усмирить. Прихожу домой, во дворе — белые лужи перьев, кровь. Сокол выбрался из вольеры и задрал петуха. Здоровый был петух, как собака, гусей гонял.

На рассвете идем к скалам, спускаемся в овраги, поднимаемся по осыпям. Вдали пасется лошадь с жеребенком, рассветное солнце обнимает ее за шею. Выгоревшая трава золотится прозрачностью по колено, вспархивает саранча. Я срываю чабрец, растираю в ладонях, чтобы вдохнуть… Шмель гудит в подвенечном цветке каперса. Вспугиваем зайца, тот задает стрекача, вдруг натыкается на жеребенка, застывает на задних лапах. Жеребенок тянется его лизнуть, заяц исчезает.

Фарух цепляет травинкой лисий помет, рассматривает, водит у носа и ставит на тропке капкан, камнем забивает дюралевый уголок, крепит кольцо, говорит:

— Сделаю из лисьего хвоста вабило для балобана. Ты потом шкуру шапкой наденешь, я на тебя сокола пущу. А что? Будем на лис охотиться. Еще увидишь. Воротниками станем торговать, в Москву поедем.

Идем дальше, из-под ног выстреливают ящерицы. Вокруг каменистая чаша ландшафта полна эоловых столпов и фисташковых рощиц. В руке у меня мешок с тремя горлицами, бедром чую, как они мощно, с дрожью гудят. Мешковина скрывает схватку борцов. Вдруг проступает на ней человеческое лицо: измученное, с разъятым оскалом — рука мгновенно тяжелеет от веса башки Олоферна…