Перс

Жил режиссер «на Монтина», в районе, некогда поглотившем поселок имени героя 1905 года Петра Монтина, сына знаменитого водочного мастера. Экспроприированной водкой Монтина в серебряных флягах Киров потчевал Есенина и прочих особых гостей Апшерона. Штейн интересовался краеведением — лишь поскольку оно раскрывало обстоятельства любопытных персонажей, в разные времена попадавших в Баку. Особенно волновали его двадцатые годы. Ему грезилось, что в тех временах в городе сокрыт некий клад, который дал бы серьезные плоды. Штейн, рассказывал Хашем, был убежден, что такой бурный всплеск развития, какой предприняла цивилизация на Апшероне, те деньги и смыслы, которые были посеяны и сжаты на нефтяных полях, не могли кануть бесследно, хоть какие-то зерна должны были остаться; так на сжатом хлебном поле орудуют полевки и растаскивают по норкам просыпанное зерно. Штейн как раз и находился в постоянном поиске таких норок, ибо потомки целой армии нефтяных дельцов — немцев, армян, евреев, азербайджанцев, вскормленных золотыми кредитными посевами Ротшильдов (шесть плодоносных процентов годовых) и/или отличившихся партнерством с Нобелями, — большей частью оставались в городе. Двухметровые стены домов в центре города были полны тайников; когда Штейн вечером шел вдоль набережной, золото и драгоценности прожигали известняк и прорва сокровищ, горевших ярче неона, озаряла для него город. Потом ночью тонны гирлянд платиновой фольги, снятой с крекинговых колонн нефтеперерабатывающих заводов, разоренных не то англичанами, не то турками, не то большевиками или мусаватистами, — заваливали Штейна во сне: фольга, сначала мягкая, невесомая, сияющая и алчно драгоценная, падала на него слой за слоем, и он уже не мог продохнуть, падал на колени, пытаясь встать, как на «Гибели Помпеи», сокрушенный ливнем раскаленного пепла; или на него налетал, засыпал и жалил до смерти рой золотых червонцев. Но страшней ему снилась нефть, шедшая горлом всякий раз, когда у него в сновидении рвотно кружилась голова, и он хотел позвать мать, открывал рот, но из глотки хлестал масляный зловонный поток, и нутро содрогалось не больно, но устрашался и изрыгаемому обилию, и что нефть воспламенится, тут как раз она загоралась, он бежал в темень, под звезды над пустырем, хлестал огнем, и кончалось тем, что волосы вспыхивали копной на голове, и он взмывал пламенной свечечкой.

Как у грузин неизбежна привычка кичиться княжеским отпрыском в своей генеалогии (на Кавказе редкий помещик не князь), так среди равнинных бакинцев шиком считалось установить сродство с одним из многочисленных родов нефтяных магнатов. Каждая из фамилий — Мирзоев, Манташев, Плескачевский, Зардаби, Керимов, Каджар, Лианозов, Тагиев, Сабиров, Баринов, Розенбаум, Сальман, Кафар, Новогрудский, Азимов, Рудой — была заглавием пространной разветвленной семейной саги. Штейн со школьных лет на ватмане расчерчивал генеалогические древа своих одноклассников, артистично составляя себе образ любителя-краеведа, странного пытливого мальчика с серьезным будущим. Обретая доверие с помощью добрососедской матушки, он инспектировал семьи знакомых и одноклассников, скрупулезно углублялся по отыскиваемым наводкам, набивая каталожными карточками пахнущие кожгалантереей коробки из-под чешской обуви. Скрытая или очевидная гордость обывателей, сокрушенных эпохами, обнищавших или преуспевших, но все равно безвозвратно утративших лоск победителей, безотказно помогала убедить потомков магнатов открыть семейные тайны. Результат выразился в списке адресов, по которым следовало искать клады. Одним из достижений юного Штейна была смекалка, что схроны устраивались еще до уплотнения, до бегства и арестов. Список сосредотачивался не на реальном расселении потомков магнатов, а на карте тогдашнего распределения ценностей их личной жизни. Искать нужно было начиная с родной его лачуги на Форштадте, продолжая местожительством близких родственников (важно было установить степень благорасположенности к ним благодетеля) и особенно концентрируясь на местожительстве содержанок. Сведения о последних без труда устанавливались с помощью побочных потомков. Таковые горели символическим реваншем и объявляли о родстве с магнатом охотней прямых потомков. В потайных жилищах любовниц (патефон за ширмой с Фудзиямой, росистые хоросанские розы в новомодном — оцинкованном гулком кувшине, или мятые кружева и стертые каучуковые подвязки белошвейной мастерской, или пучки сухоцветов и рулоны итальянской соломки, или раскрошившиеся стоптанные пуанты, шали и шарфы, портреты Комиссаржевской и Дункан) нефтепромышленнику сподручней было прятать сбережения, чем в собственном доме. К тому же при бегстве такие тайники, часто неведомые самой особе, рядом с ними проживавшей, могли оказаться недосягаемыми.

К концу второго курса список содержал сто тридцать семь адресов и пора его было привести в соответствие с реальностью.