Пернатый змей

Это вновь заставило ее почувствовать беспомощность, абсолютную беспомощность женщины, когда мужчина посвящает всего себя достижению недостижимой цели. Нужно было подавить в себе чувство негодования и неприятия его «абстрактных» усилий.

— Вы до конца уверены в себе? — спросила она.

— Уверен в себе? — как эхо, повторил он. — Нет! В любой день я могу умереть и исчезнуть с лица земли. Я не только знаю, но чувствую это. Так как я могу быть уверен в себе?

— Почему вы должны умереть? — спросила она.

— Почему все на свете умирают? Даже Карлота.

— Ах! Ее час пробил!

— Можете ли вы установить свой час, как устанавливают на определенный час будильник?

Кэт помолчала. Потом спросила с вызовом:

— Если вы не уверены в себе, в чем тогда вы уверены?

Его черные глаза посмотрели на нее с выражением, которого она не поняла.

— Я уверен… уверен… — голос его затих в неопределенной паузе, лицо побелело и заострилось, как у мертвеца, только глаза черно смотрели на нее, как глаза призрака. Опять она столкнулась со страдающим призраком мужчины, который еще имел тело.

— Вы же не думаете, что все это было ошибкой? — спросила она, похолодев.

— Нет! Не было. Только вот смогу ли я выдержать, не знаю, — проговорил он.

— Если нет, что тогда? — сухо спросила она.

— Тогда я уйду из жизни, один. — Казалось, от него остались только черные, призрачные глаза, в упор смотревшие на нее. Он перешел на испанский.

— Душа мучается, будто я умираю, — сказал он.

— Но почему? — вскричала она. — Вы ведь не больны?

— Такое чувство, что душа гибнет.

— Так не давайте ей погибать! — закричала она со страхом и отвращением.

Но он только смотрел на нее неподвижными, пустыми глазами. Неожиданно ее охватило глубокое спокойствие, ощущение собственной силы.

— Вам нужно на время забыться, — сказала она, мягко, сочувственно положив ладонь ему на руку. Какой смысл пытаться понять его или бороться с ним? Она женщина. Он мужчина, и… и… и потому не совсем от мира сего. Далек от жизни.

Он вдруг встрепенулся, словно ее прикосновение разбудило его, и посмотрел на нее пронзительно, гордо. Ее материнское прикосновение подействовало на него, как жало.

— Да! — сказал он. — Вы правы!

— Конечно, права! — ответила она. — Если желаете витать в своем кецакоатлевском мире, то иногда прячьте голову в песок, как страус, и забывайте обо всем.

— Ого! — улыбнулся он. — Вы опять сердитесь!

— Не так все просто, — сказала она. — Во мне борются противоречивые чувства. А вы не хотите отпустить меня на время.

— Мы никак не можем помешать вам уехать, — сказал он.

— Да, но вы против… и не даете мне уехать со спокойной душой.

— Что вам за необходимость ехать?

— Я должна, — ответила она. — Должна вернуться к детям и к матери.

— Вы чувствуете в себе такую потребность? — спросил он.

— Да!

Но тут же, признаваясь, что это необходимо ей, она поняла, насколько двойственно ее ощущение. Как будто в ней существовало два «я»: одно, новое, которое принадлежало Сиприано и Рамону, чувственное, неистовое «я»; и другое, трезвое и зрелое, сложившееся, связанное с матерью, детьми, Англией, всем ее прошлым. Это давно сложившееся «я» было на удивление неуязвимым и неживым, на удивление трезвым и «свободным». В нем она чувствовала себя независимой и самостоятельной — личностью. Другое «я» было беззащитным и органически связано с Сиприано, даже с Рамоном и Тересой, и потому ни о какой «свободе» не было и речи.

Она сознавала свою двойственность и страдала от нее. Она не могла сделать окончательный выбор ни в пользу прежней жизни, ни новой. Обе вызывали чувство отторжения. Прежняя была тюрьмой и не привлекала ее. Но в новой она совершенно не принадлежала себе, и ее эгоистичная воля не могла не восставать.

— Именно так! — сказала она. — Я чувствую в себе эту потребность, а вы не хотите отпускать меня.

— Нет! Нет! — воскликнул Рамон. — Надеюсь, вы ошибаетесь.

— Не ошибаюсь! Вы давите на меня, парализуете мою волю, чтобы помешать мне уехать, — сказала она.

— Это плохо, — сказал он. — Придется оставить вас в покое на какое-то время, если у вас возникло такое ощущение.

— Почему? Почему вы не можете относиться ко мне как к другу? Почему не можете понять меня? Почему не хотите, чтобы я уезжала, раз мне это надо?

Он посмотрел на нее бесстрастно.

— Я не могу этого сделать, — сказал он. — Не верю в вашу поездку. Это бегство: есть в этом некое отступничество. Однако все мы натуры сложные. И если вы чувствуете, что должны уехать на время, поезжайте! Это не слишком важно. Вы сделали выбор. Я не боюсь за вас.

Слышать это было для нее большим облегчением: потому что она-то боялась за себя. Она никогда не чувствовала себя уверенной, никогда не была целиком с Сиприано и Рамоном. Тем не менее, сказала с легкой насмешкой:

— Почему вы должны бояться за меня?

— А вы сами разве не боитесь за себя? — спросил он.

— Никогда! — ответила она. — Я совершенно уверена в себе.