Перл

Из той ночи я запомнила еще кое-что: голод. Перед тем, как в течение нескольких секунд я обрела и потеряла брата, меня непрерывно мучил голод. Я ощутила его, едва мы вошли в дом. Я могу четко назвать момент. Это случилось не в пабе, когда я обсасывала с орешков соль, выплевывая сами орехи в ладонь. И не по пути к дому.

Это случилось в тот миг, как я открыла дверь. Я искала банку для свечки, ветошь для растопки, и пока рыскала по кухонным шкафам, меня терзала надежда найти что-нибудь съестное. Банку тунца, например. Мне хотелось найти банку тунца.

Я смотрела на Эмили, читающую написанные на картонке заклинания над карточным кругом, а мой желудок в это время урчал, бурчал, булькал и требовал пищи. Чем больше я вдыхала аромат дерева и песчаный запах каменного пола, разгоравшихся щепок, деревянных кубиков, с которых огонь слизывал древние бумажные наклейки, тем сильнее мой желудок умолял о еде.

Это был не тот голод, который заставлял меня украсть в супермаркете пакетик конфет. Такой голод не утолить банкой оливок. Я хотела печеной картошки с маслом и сыром. Я хотела жирно намазанный тост. Я хотела жареную курицу с подливкой.

Заново учиться есть — задача сложная. Так не бывает, что в старом доме тебя встречает мертвая мама в обличье ворона, дует тебе в ноздри, чтобы ты вдруг ощутила запах еды и проголодалась, и оп — все работает. Это занимает много времени, и в течение этого времени ты придерживаешься плана питания, ходишь на группы в сырых закоулках Центра ментального здоровья подростков, ненавидишь родителя, который готовит тебе еду и так планирует нерабочее время, чтобы успеть отвезти тебя на все нужные встречи, а ты отказываешься выходить из машины, разговаривать с кем бы то ни было, а однажды даже рвешь на куски план питания и демонстративно съедаешь эти обрывки у всех на глазах.

Но я отчетливо помню первый момент, когда ощутила голод: запах старой кухни заставил меня искать еду. Мне плевать, как врачи это называют. Я называю это тоской по дому.

Я простила Эдварда за то, что он не рассказал мне об умершем брате. В конце концов простила. Он говорил, что они всегда хотели мне рассказать, когда я вырасту. А потом, после нашей утраты, он попросту не знал, как преподнести мне еще одну смерть. Обычно мама решала, когда пора о чем-то сообщить, когда настало время. Без нее он не мог. Были какие-то вещи, которые он предпочитал делегировать ей. Пусть даже она больше не могла принимать решений.

Единственный намек на то, почему мать Эмили знала семейные тайны, я получила от него, когда после колледжа устроилась работать в книжный магазин и слишком уж часто упоминала одного из хозяев: «Марианна, я дам тебе всего один совет касаемо работы: никогда не спи с боссом. Серьезно».

Я спросила, можем ли поставить памятник моему умершему брату, чтобы приходить к нему на Бдения украшать могилку, чтобы его не забыть. Не незаметный камень у Зеленой часовни у реки, где его никто не увидит, а на нормальном церковном кладбище, чтобы собирать там камыш и носить цветы. Я думала, что, если бы мама вернулась, она бы порадовалась тому, как мы чтим память моего усопшего брата.

Я спросила, можно ли выгравировать на камне текст песни про зеленую тропку, но он спросил: «Ты хоть представляешь, сколько стоит одна буква?», так что мы сошлись на крохотном изображении ангела над именем. И даже если она никогда не вернется живой, теперь у нас было место, где ее можно помянуть и где ее можно похоронить — рядом с камнем, на котором написано его имя.

14 У совы отец был хлебник [9]

Царь, царевич,

Король, королевич,

Сапожник, портной.

Парни звали его Эй Джей, а девушкам приходилось называть его полным именем — Артур Джек. Мне хотелось слышать это долгое звучание. Мне нравилось, как оно тянется у меня во рту, от гортани до полуулыбки. Его черные волосы закрывали половину лица, и он искоса смотрел на всех нас из-под челки.

Почти каждую неделю его татуировка расползалась от плеча по руке все дальше — драконы, змеи, виноградные лозы, злые духи выглядывали из гущи деревьев. Он был слишком юн, чтобы носить татуировки, но его это не смущало.

Когда мы утром приезжали в коррекционную школу, он первым делом стаскивал через голову свитер, потом закатывал рукав футболки, снимал защитную пленку с очередного нового участка татуировки и мазал ее кремом. Тому, кто сидел рядом, разрешалось поучаствовать.

После того, как он нежно смазывал свою поразительно красивую руку, снова оборачивал ее пленкой и невыносимо медленно одевался, он закатывал рукав сидящей рядом девочки и нежно втирал миндальное масло в белую кожу внутренней стороны ее запястья.

Мы садились рядом с ним по очереди. Это даже не обсуждалось. Мы просто так делали. И он никогда не проявлял особого внимания ни к одной из нас, он никого не предпочитал и ни с кем не пытался общаться. За него не сражались. Он был недоступен в принципе.