Переворот

Эллелу, чью душу ритмически заливала боль, спросил охранника, почему он предал Переходный период. В душе его, когда он сосредотачивался на своих ощущениях, словно орудовал некто с неловкими руками, пытавшийся утопить в ведре с вязким, скользким пластиком отчаянно борющуюся за свою жизнь кошку.

— Это не предательство, — сказал Опуку. — Этих бедных тубабов просто завлекло туристическое агентство Занджа. Старухи. Джентльмены-марабуты[64].

— Паразиты капиталисты, — апатично произнес Эллелу, глядя из окна на окружающую пустоту. — Милитаристы и эксплуататоры.

— А с ними вместе косоглазые, — добавил Мтеса.

— Поклонники Никсона, — был по-прежнему вялый отклик. Но Эллелу не понравилось то, что Мтеса присоединился к Опуку. Их маленькую контрреволюцию следовало задавить. Президент отвел взгляд от соответствовавшей его настроению серовато-коричневой пустыни за окном и постарался воспламенить искрой былого пыла предсказуемые растопки своей риторики. — У тебя в руках было оружие, перед тобой — их лица, — сказал он Опуку, — и тут вмешалась жалость. Жалость — наш африканский порок. Мы пожалели Мунго Парка, пожалели Ливингстона, пожалели португальцев и оставили им жизнь, а они поработили нас. — Душераздирающие воспоминания о Шебе на розовом верблюде со всеми регалиями придавили его, и он продолжил свою речь уже на крике: — Представь себя в виде цифр на бухгалтерском счету тубаба и затем представь, что, вычеркнув тебя, тебя и тысячу других, он может сэкономить доллар, шиллинг, франк или даже лю в итоговом подсчете. Ты думаешь, лейтенант Опуку, что его палец не нажмет на спусковой крючок? Нет, чернила потекут. Ты будешь вычеркнут «Эксоном», оккупирован «Галфом», раздавлен США, лишен права на гражданство Францией, и не только ты, а весь твой любимый народ — пышнотелые жены, преданные братья, правильные отцы и постаревшие, но все еще веселые матери. Абсолютно все будут вычеркнуты без малейших угрызений совести. В словаре выгоды слова «жалость» не существует. Так что твой щепетильный отказ выполнить мое недвусмысленное приказание был смехотворным чудачеством, бабочкой, прилетевшей с Луны и говорившей на непонятном языке с этими глухими тупицами землянами, у которых нет сердца и чьи тела заполнены минералами, не имеющими ничего общего с вашими эластичными артериями и крепким костяком. Эти люди состоят всецело из чисел. Если бы ты нажал на спусковой крючок твоего купленного на деньги правительства — я вынужден это подчеркнуть — пулемета, твоего великолепного пулемета Бертье, ты этим своим актом стер бы их с лица земли, не неся за это вины, сделал бы подарок своему президенту таким послушанием и достаточно вежливо — так, что даже старый безмозглый Комомо, король-клоун панафриканского недоразумения, понял бы, — объяснил мотивы своего поведения. Помни, Опуку, что написано в Книге: «Мухаммед — апостол Аллаха. Те, кто следует ему, безжалостны к неверным, но милосердны друг к другу».

И Эллелу, выдохшись, откинулся на бархатные подушки. Он окружил себя мелочами в облике Шебы — вспомнил ее серьги, холмик припухлости посредине верхней губы — и укутался в них, как в одеяло. Но задремать не смог: в машине продолжало чувствоваться напряжение. Опуку курил тонкую сигару с пластиковым концом, с недовольным видом предварительно сдернув с нее хрустящую обертку, а Мтеса упорно вел машину по плоскостям Айхоо, долине из талька, затвердевшего в своем нынешнем виде, тысячелетия подвергаясь воздействию не знающего пощады солнца. В таком мире мозг Эллелу не мог найти прибежища, хотя веки его и были закрыты. Перед его мысленным взором проносились зеленые поля, ребристые задние стенки рекламных щитов; внезапно он услышал, как крякнул Мтеса.

— Еще один грузовик? — осведомился Эллелу. Он уже смирился с тем, что подобные чудеса будут попадаться им на пути.

— Не грузовик, сэр. Посмотрите налево.

Километрах в семи к югу в солнечном мареве блестел покинутый город, один из тех красных городов, которые, по мнению некоторых археологов, были воздвигнуты среди существовавших тогда зеленых просторов бежавшими из покоренного Куша королями. Другие считали, что это были христианские монастыри, чьи кельи позже были использованы под гаремы шейхами, изгнанными из Дарфура. Каменные стены из кирпичей в голубую крапинку, каждый из которых могут поднять лишь двое современных мужчин, молчат об этом; несмотря на свою солидность, они частично обрушились, так что с расстояния глазам Эллелу, которые тоже стали не теми, чем были, они казались хрупким кольцом ветоши, какая остается от разоренного осиного гнезда. Из этих тонких, как бумага, зубцов поднималась в никуда целая и почти не тронутая природой лестница-монолит из местного, не подверженного разрушениям камня.