Через несколько дней Ураков, все его заместители, секретарь партийного бюро и я были вызваны к Быкову, на заседании у которого присутствовали также Бургасов, Калинин и Воробьев. Быков пожелал еще раз всех послушать и после этого принять решение. Сначала он предложил выступить оболенцам. При этом повторилось то, что много раз бывало на НТС во ВНИИ ПМ: в мой адрес посыпались упреки и обвинения. Но особенно меня поразил Тарумов, от которого я ждал как раз поддержки. Дело в том, что к этому времени Ураков умудрился поссориться и с ним. Одной из причин ссоры было то, что, приглашая Тарумова во ВНИИ ПМ, он посулил ему "золотые горы" и, в частности, квартиру в Протвино. Но прошло уже несколько лет, а Тарумов продолжал жить в служебной квартире с женой, не имевшей даже прописки. Кроме того, в конце — концов его также стало возмущать самодурство и мелочные придирки. В общем Тарумов решил жаловаться на Уракова и в тот день ему представился хороший случай. Если бы мы держались друг за друга, ситуация могла бы сложиться не в пользу Уракова, Однако в последний момент Тарумов передумал или испугался и стал поддакивать директору. Позднее жена Тарумова пыталась оправдать мужа привычкой, привитой ему еще с детских лет, не спорить с начальством. Что касается Боровика, то ждать от него чего-нибудь другого было просто смешно.
Затем выступил я и высказал все, что накопилось во мне за все годы работы во ВНИИ ПМ. При этом я особо отметил ефрейторские замашки Уракова, его стремление превратить институт в казарму и некомпетентность во многих вопросах. Мое заключение было таково, что пока он директор, хорошего в институте ничего не будет. Услышив это, Ураков просто подскочил на месте (очевидно, с ним никто так никогда не разговаривал, тем более при начальстве), а остальные притихли, ожидая реакции Быкова. Что — то невнятное промямлили Воробьев и Бургасов, хотя последний как председатель Комиссии должен был бы высказаться более определенно. Калинин, как уже бывало, стал призывать нас найти пути к согласию, пожурил Уракова, но меня не поддержал. Последовало решение Быкова: "Их надо разводить. Вместе им не работать". На этом все и кончилось.
Я продолжал работать во ВНИИ ПМ. Снять меня не могли, а найти для меня подходящую работу было не легко. Но не таков был Ураков. После всего случившегося, уйти в кусты он не мог и, твердо решив избавиться от меня, "принял новые решения". Первое, что он предпринял, это поставил вопрос о неправомерности той зарплаты, которую я получал (она была больше директорской). Второй шаг был направлен на то, чтобы вынудить меня переехать в недостроенный еще Оболенск, откуда добираться до Москвы было очень трудно. Обоснование в общем-то он выбрал правильное: все, работающие с возбудителями опасных инфекций, должны жить вблизи от института. Против этого возражать было трудно, особенно после того, как он подал личный пример. Однако жить в лесу без семьи, на два дома без тех денег, которые я имел раньше, да еще без московской лаборатории, было выше моих сил.
Обстановка в институте накалялась, что мешало работать и затрагивало не только меня, но и моих сотрудников. Тут нужно сделать небольшое отступление и сказать о том, что за время работы во ВНИИ ПМ я подготовил около 20 кандидатов наук, намного больше, чем все остальные доктора. Но у моих диссертантов была нелегкая жизнь: им трепали нервы, задерживая утверждение диссертационных тем, высказывали сомнения в научной ценности их работ, и порой пугали даже осложнениями при защите.
По режимным соображениям защищать диссертации сотрудникам ВНИИ ПМ можно было только в его совете, который после защиты пересылал диссертации в Межведомственный совет, выполнявший, помимо всего, также функции экспертного совета ВАКа. Последний же представлял ВАКу лишь свои решения по диссертациям, без указания названия работы и раскрытия её содержания. В подобной ситуации от директора зависело очень многое. Впрочем, то же было и в других институтах, так или иначе связанных с Проблемой. Во ВНИИ ПМ защищались даже некоторые сотрудники противочумной системы.