Есть и третий мотив. Дело в том, что у сект отсутствует критическое отношение к себе. Для протестантов естественно бить себя в грудь, говорить, что они святые. И при этом у сектантов в запасе целые горы книжек, содержащих всевозможные сплетни и слухи о нас и наших грехах. И вдруг мы говорим: «Мы и сами знаем, что у нас есть болезни, есть грехи; но мы знаем и то, что Господь долготерпелив и многомилостив». Тогда сектанты разоружаются, у них начинается внутреннее брожение: «Значит, православные могут честно, в покаянном духе говорить о себе, не смешивая Божию благодать и свою немощь, а мы почему не можем так?». И они потихоньку отходят от своего всерадостного лицемерия и начинают приближаться к Православию.
Это не жажда обличительства. Это миссионерски продуманный шаг.
Многих священнослужителей несколько смутила публикация дневников отца Иоанна Кронштадтского. Это, действительно, очень искренняя, исповедальная книга. Однажды отец Иоанн был раздражен тем, что диакон во время литургии очень близко махал кадилом — эдак всю митру мог закоптить. Потом он устыдился своего гнева: «Налитургии верных враг бесплотный сильно отрывал сердце мое от любви Божией пристрастием к суете — к митре, как бы не задымить ее кадильным дымом; от этого безумия я избавился с трудом только тайною молитвою покаяния. Какое глупое сердце! Какое нелепое пристрастие! А сколько у меня митр — до двадцати! А я уже старик! Кому они достанутся по смерти? Разве износить их?»[609].
Некоторые современные церковные люди усомнились, надо ли публиковать такие вещи о святом? А для меня, наоборот, отец Иоанн Кронштадтский стал ближе и человечнее.
Знаете, с чего начинается Великий пост в монастыре? Там в первый день поста, согласно Типикону (уставу монастырской жизни), подъем — на час позже, поскольку вечером, прощаясь с масленицей, братья «утешились»[610].
На церковном жаргоне «утешение» означает, что монахам дается вино. Так что после разгула масленицы лучше дать братьям поспать на час дольше, чем потом они бы носом клевали во время службы.
И в этом, может быть, одно из отличий реальной религии от секты. В секте все подгоняется под один шаблон. А здесь — умение понять сложность человека, многообразие жизни.
Некоторые детали церковной жизни миссионер должен критиковать для того, чтобы удержать человека в Церкви. Чтобы выжить в Церкви, не покинуть ее, надо помнить одну простую истину: чтобы не разочаровываться, не нужно очаровываться. Мы живем в сложном мире, мы сами сложны, и не надо из себя делать простачков. Мы — люди с изломанными судьбами, с крутыми мировоззренческими поворотами. Большинство из нас даже не были рождены в церковных семьях, а пришли в Церковь самостоятельно. Мы с трудом прорывались к вере и теперь каждый день ее защищаем — прежде всего, перед самими собой, перед нашими искушениями и сомнениями, не говоря о том, что мы вынуждены отстаивать ее перед неверующими друзьями и родными или, тем более — перед антицерковно настроенной прессой. И вот в этих условиях надо уметь защищать свою веру. Что это означает?
Представьте себе средневековый город. Уже лет пятьдесят его никто не осаждал. В своих стенах ему традиционно тесно. И вот уже за стенами началось мелкое самочинное строительство. Кто-то хижину прислонил к крепостной стене, кто-то сарайчик… И вдруг приходит весть: на нас идут. В крепости, ждущей осаду, надо самим сжечь все, что не сможешь защитить. Хозяин крепости должен своими руками уничтожить все сарайчики, приросшие к городским стенам, не дожидаясь, пока они будут использованы для штурма враждебной армией.
Но если мы сегодня ощущаем себя на поле риторической брани, нам следует самим иметь достаточно критический вкус, здравый взгляд и навык для того, чтобы самостоятельно оценивать доброкачественность наших аргументов[611]. Нужно уметь смотреть на себя, на нашу веру, речь, суждения глазами тех, кто заранее с нами не согласен. Мимо того, что может не заметить и простить любящий взгляд, не пройдет взгляд критичный. И очень важно, встречаясь в очном полемическом поединке со своим собеседником по диалогу, быть готовым к любым неожиданностям.