Переспать с идиотом

И так и не позавтракав, она предпочла исчезнуть из своих мыслей и превратиться в чистое действие, для начала нарисованное в маршрутном такси: как надо неудобно нагнуться и протянуть, высунуть из рукава голую руку с нагретыми монетами в пальцах, и так, балансируя с рукой и наклонившись, пока шофер не переключит передачу и не протянет руку свою, как египетский фараон, ладонью кверху, как будто он так здоровается и что ему надо быстро-быстро положить, пока они все вместе не наехали на «лежачего полицейского» и снизу не поддало, а потом еще раз поддало и задними колесами, а еще эти быстрые шоферские глаза в зеркале, что шофер заметил, она же красивая, и оттого и перевел взгляд на огромный красный фонарь, светофор с щербиной, что почему-то все горит и горит красный, но скоро загорится и зеленый, а так хочется, чтобы голубой, как на елочном шаре. А потом надо идти против ветра до метро, прижимая ладонью хитрое платье, чтобы опять же не обнажилось и не заигралось на стыдно. Идти, глядя, как тени одних прохожих карабкаются на тени других, и думать – да ведь также и люди. И что, похоже, было уже не совсем чистым приближением к метро, а как будто начинал сдаваться и зачет. Но уже раскрывались перед ней вращающиеся двери, двери-стрекозы – как она, почему-то отчаянно сопротивляясь этой реальности, и про себя о них говорила, – хотя двери и совсем не были похожи на стрекоз и уже бесстрастно вращались, пропуская ее в нечто, что на языке идущих вместе с ней на смерть (а она почему-то всегда ужасно боялась умереть в метро) называлось красивым словом «вестибюль» – таким просторным и прозрачным, – где в последний, быть может, раз пронизывает карнизы солнечный свет, печатая на озабоченных лицах трогательное и волнистое, играющее и стекленеющее отражение, что ты опять спустишься в это электрическое вниз, и что где-нибудь опять да и возникнет прижимала и как будто нечаянно попытается потрогать, гад, что от возмущения ты забудешь даже и про страшный черный чемоданчик, и про черную-черную бесхозную сумочку, что там что-то так странно тикает… за попу!.. и, отстраняясь с возмущением, вдруг быть настигнутой идей, что, конечно, надо влюбить в себя профессора, конечно, во время выбора билета, чтобы он вдруг увидел ее всю, и тело ее, и лицо ее, и груди в вырез платья, и уже тогда, во время ответа на билет, обрушить преподавателя в бездну незаметным касанием своей божественной ноги, чтобы чертяка уже не слушал, что она там говорит, что она там ему несет, какую чушь, что она, собака, совсем не читала «Тимея», что она, падла, не читала и «Феага», и ни «Алкивиада I», ни «Алкивиада II», ни даже «Апологии Сократа», не говоря уже о «Пире», даже и не открывала, сучка. И вы еще на что-то рассчитываете, мур-мур, простите, мадмуазель? Два, два и только два! Единица!! И никаких прихожих, слышите никаких диванов, слышите, и не надо меня уговаривать, я вам говорю, выйдите из аудитории на следующий год!

3

Мчащийся в машине в никуда, что Егор мчался в никуда, мчался в нигде, может быть, даже и по Кольцу Садов, что, быть может, так Егор выдумывал сам себя, как и все люди, которым почему-то страшно не хватает реальности, хотя под ногами были упругие педали и рядом твердые рычаги и руки держали руль в шершавой оплетке. И были опасности, что можно врезаться в пешехода или в наезжающий слева грузовик, и все же все это было не то. Это была какая-то другая опасность, отчужденная и безличная, а Егору хотелось своей, которую достаешь как бы из себя, что она есть сокровенная часть себя самого, что просто отражается вовне, и которая сказала бы ему, шепнула тихо, Егор, я твоя опасность, как та женщина, да, та женщина, которая так тихо сидела в зале, а потом так загадочно засмеялась в фойе, и глаза ее оставались какими-то неподвижными и сияющими, словно она смотрит какой-то сияющий кинофильм или спектакль, который отражается в них, и Егор как будто оказался в каком-то внезапно открывшемся пространстве, что он, Егор, – просто есть, и даже шарканье ног, и спины других, и низкая на низких ножках толстая гардеробщица-контролер в выпуклых интеллигентских очках с крупными аквариумными линзами, со сломанной дужкой оправы, примотанной черной резинкой от бигуди, как будто Егор был для нее каким-то открытием мира, освещением мира, потому что белый, как анальгин, аспирант с белым болезненным лицом уже знакомил его, как по ту сторону реальности, с этой женщиной, которая как будто дала ему свое странное имя, что потом, всего-навсего представившись и сам, он сказал ей «счастливо», потому что ей надо было с Сергеем назад, а ему – как бы дальше.

Он остановился где-то и вышел из машины, как через ее имя, что оно ждало его так долго, как во сне, и, наконец, раскрылось, пропуская его через себя.

Бронкси.