Перешагни бездну

— Надолго это? — коротко спросил Пир Карам-шах, смахнув с лица снег. Нет, ему показалось. Молиар и не думает смеяться. Он весь промок, выглядит жалким, подавленным. Он так беспокоится о своем коне по имени Белок.

— Буран к ночи затихнет, — заметил Молиар, потянув плоскими ноздрями холодный воздух. — Набросает белое одеяло и затихнет. Киик пройдет по горам — человек не пройдет.

— Долго?

— Боже правый, — решительно сказал Молиар. — Подъем крутой. Тропы вверх, вниз. Пропасти. Опасно.

— Дьявольщина! — вырвалось у Пир Карам-шаха. Он не терпел, когда в его планы вмешивались, пусть то природа или сам бог.

— А позвольте спросить, — просипел сквозь зубы Молиар, снег набивался ему в рот. — Вы ждете кого-то?

— А ваше какое дело? — пробурчал вождь вождей. Вопрос Молиара показался ему назойливым.

— Сегодня он не приедет. И завтра не приедет, и через три дня. Приехал в долину Ишкашим с той стороны перевала, а дальше не смог. Беспокоиться не стоит. Он не приедет.

— Что ты болтаешь?

— Значит, вы не тот, кто ждет. Боже правый, значит, вам нечего беспокоиться.

Молиар повернулся и шагнул к хижине.

Какое унижение! Вождю вождей пришлось догнать торгаша и даже схватить за плечо. Ладонь зябко отдернулась от мокрого заледеневшего халата — какой сильный снег!

Молиар остановился и обратил на Пир Карам-шаха удивленное, совсем залепленное мокрым снегом лицо.

— Я жду Ибрагима. Ты отлично знаешь! Ибрагима! Идем! Клянусь, ты расскажешь все, что знаешь. Ты сам из Ишкашима? Все видели — ты сегодня спустился с перевала на своем проклятом Белке!

Он втолкнул Молиара в помещение и принялся трясти его за отвороты верблюжьего халата. Он вел себя как бесноватый и не стеснялся кричать на маленького самаркандца, поносить его самыми обидными ругательствами, какие привык бросать в лицо этим презренным туземцам, грязным дикарям, хитрым обезьянам. Вождь вождей позволял себе в Мастудже всё, потому что власть его превосходила все допустимое и даже жестокую деспотическую власть царька Гулама Шо, робко сейчас смотревшего на эту грубую некрасивую сцену. Вождь вождей мог приказать повесить, расстрелять, сбросить в пропасть самаркандского торгаша и не ответить за это.

— Позвольте, господин, — заелозил Молиар. — Я не ореховое дерево, боже правый, чтобы меня трясли. Что вы мычите коровой, потерявшей теленка? Я скажу про Ибрагима-вора всё, что знаю, но скажу по-хорошему, по-человечески. Отпустите меня. Разве уважение мое к вам увеличится, если вы будете меня трясти? Не принято трясти почтенного человека…

«Дьявол не знал, что только шаг отделяет его от края могилы, — хвастал потом маленький самаркандец. — О, если бы он знал меня! Разве спесивец посмел бы проявить свой нрав? Боже правый. Он забыл, что я человек. Но я не смел открыться. А мое дело не позволило мне убить его, эту английскую собаку. И мне пришлось прикинуться овечкой, хоть во мне сидит тигр».

Возможно, что Молиар лишь позже приписал себе такие гордые мысли. Но сейчас неистовство вождя вождей явно напугало его, и маленький самаркандец радовался лишь тому, что всё это происходит на глазах высокопоставленного тибетца, которому не по нутру подобное обращение ференга-инглиза с восточным человеком.

Застывший на месте посреди комнаты с дымящимся блюдом в руках Гулам Шо ненавистно поглядел на вождя вождей и обратился к нему совсем уж не как к дорогому гостю:

— Господин, одежда моя — баранья шерсть, пища моя — ячменная каша. Но, господин, я хозяин этого дома, а этот путник Молиар — гость среди моих гостей.

Напоминание о присутствии Нупгун Церена умерило возбуждение вождя вождей. Он выпустил отвороты халата Молиара из рук и сел. Уселся и Молиар и любезно, но всё еще задыхаясь, спросил:

— Что же угодно вашему высокопревосходительству? Что же я должен рассказать о многоизвестном, досточтимом и знаменитом своим злодейством Ибрагимбеке, чтоб ему подохнуть, кровопийце, людоеду!

Выпутывался он неловко, тем не менее эпитеты в адрес грозного локайца прозвучали у него едва слышно и предусмотрительно по-узбекски.

— Мы здесь не для пустых споров и не для того, чтобы звонить в верблюжьи колокольцы, — заступился за Молиара молчавший все время Сахиб Джелял.

— Не для того, чтобы звонить попусту, — засмущался Нупгун Церен, и макушка его черепа угрожающе заалела.

Чувствуя поддержку, Молиар позволил себе вольный тон и даже надерзил.

— Вашему высокопревосходительству не подобает такое обращение с ничтожествами, подобными нам.

— Где сейчас Ибрагимбек? Почему он не приехал? — Пир Карам-шах впился в лицо Молиара. — Когда он явится?

Пир Карам-шах почти раскаивался, хотя это и не было в его правилах, в том, что позволил себе погорячиться. Но усталость от дальнего, тяжелого пути, непогода не ко времени, явная неудача с созывом совещания вызвали очередной припадок раздражения, какие последнее время ему удавалось лишь с трудом подавлять. Ярость душила его. Ибрагимбек, на которого он делал ставку, опять подвел. И в такой момент.