Перешагни бездну

— Разве неправильно? Тут все правильно… «Все племена и нации при благословенном эмире спокойно и счастливо жили, свободно и счастливо исповедуя ислам»… — читал он вслух воззвание. — Хорошее правление… Справедливость… Эмир Бухары из мангытов… Музаффару… отцу Ахадхана свойственна… Столпы законности… были…

— Законность? — думал вслух Сахиб. — Бухарская законность — бесстыдная плясунья в непотребном притоне…

— Танцовщица?.. О… — обрадовался Алимхан. — Из Египта приехала аравитянка… Танец живота… Кожа — атлас… Совсем нагая… наши придворные старцы рты разинули…

— Вы отлично поняли, о чем я… — продолжал Сахиб Джелял. — Законность вы превращаете в проститутку, подобно той танцовщице… Вы тогда подписали фетву — выдать из вашей казны египтянке, даже не прикрывающей стыд, полпуда золота. Нагая законность! Бухарская законность!.. Это ваше воззвание — предел вашей законности — мне тайком вручил чайханщик в Байсуне… Эдакий смахивающий на мелкого воришку прокуренный анашист… Видно, и у меня внешность заговорщика, если такой мерзавец меня принимает за своего.

— Э, — забормотал эмир, — сыграем в шаш-беш. — Он не любил неприятных разговоров и принялся расставлять, громко стуча, шашки на доске.

— Там же в Байсуне народ рассказывал про тридцать два джихада эмира Музаффара в Гиссаре, про убийство тысяч правоверных мусульман таджиков в кугистанских селениях… Тридцать два джихада, это не тридцать два «гиргиле» голой «законности» — танцовщицы из Египта, пред глазами эмира…

— Джихад… Необходимость… Задиристые, непокорные кугистанцы… наказаны смертью…

— Раны на спине коня — наследство потомкам. Музаффарские беки-полководцы из голов кугистанцев складывали минареты, а женщин и стариков в пустынных местах морили голодом и жаждой до смерти. Девушек и юношей продавали на базарах в рабство. Законность! Память народа жива. Когда люди слушают воззвание Бухарского центра с вашей подписью, с вашей большой печатью, они сравнивают прошлое и настоящее. Они слышат ваши призывы восстановить благословенный эмират и вспоминают про хлебные бунты в девятисотом году в Келифе, в девятьсот первом — в Денау, в девятьсот втором — в Кургантюбе, в девятьсот третьем в… По-видимому, в восторге от вашей законности правоверные предавали ваших беков и чиновников мучительной казни у порога в соборные мечети.

Эмир запротестовал:

— Вспомнить старое… Неприятно… Зачем?

— А в тринадцатом году, когда восстания сотрясали трон, кто писал в Ташкент генерал-губернатору, кто плакал — посылайте русских солдат, спасайте! Мятежники были мусульмане, а солдаты неверные… Законность! Голая, без стыда и совести! И вы думаете, народ забыл?

— Вы… вы… Сахиб, опять… Как тогда… Вы тогда бросили меня… Испугались… Бежали…

— Вы же не слушали советов. Вы, государь, не хуже других. Министры, улемы, беки, мирзы, чиновники заодно с вами… Бек — однокашник эмира, а полицмейстер — брат. Визирь — развратный и грязный — наперсник, казий — взяточник и дармоед, казикалан — сводник, торговец женским телом, начальник города — разбойник и покровитель воров. Вот она, голопузая законность. Кривляется и вертит бедрами. О законности и благоденствии пишете вы, эмир, в своем воззвании. Прошлое призываете вернуть. В Бухарском эмирате не имелось даже своего хлеба… С каким трудом удалось в двенадцатом году уговорить вас закупить в России три миллиона пудов зерна, а еще через два года еще два миллиона. Иначе все мусульмане, ваши подданные, погибли бы. Да и так сколько перемерло с голода… Многие селения сделались жилищем сов, поля поросли верблюжьей колючкой. Вы думаете, народ ничего не помнит?

— Всегда… учат плетьми… бить… заставлять работать… Принуждать… Всегда. Мой ход!

Он выбросил кости и передвинул шашку.

— Помните, — проговорил мрачно Сахиб Джелял, подбросив на ладони кости, — садовник, посадивший терновник, — не соберет винограда.

Лицо Алимхана исказилось. Все признаки говорили, что еще немного, и эмиром завладеет приступ гнева.

Но Сахибу Джелялу не оставалось другого выхода. Высокое дерево буря сильнее раскачивает. Шаш-беш! Или — или! Кости лягут счастливо, и он выиграет, или… просчет. В игре ставка — голова в хурджуне с кровью. Сахиб предпочел бы партию в шахматы, но эмир ленив мыслью. Он отдает предпочтение игре в нарды, здесь больше случайностей судьбы.

А ну, что покажут игральные кости. Ведь в игре «шаш-беш» остаются лазейки для острого ума, чего не хватало затуманенному злобой мозгу Сеида Алимхана. Кровь прилила к голове и мешала ему соображать, перед глазами встала пелена, стучало в висках, что-то душило. Смутно метались обрывки мыслей: «А он неспроста… Сахиб Джелял! Он не посмел бы так просто… За ним сила… Он — сама хитрость».

И, как часто случалось, эмир Сеид Алимхан, не сумев разобраться в чужой хитрости, перехитрил себя. Смелую неосторожную речь Сахиба он посчитал хитроумным приемом. Злость сразу же остыла. Довольно вяло он пробормотал:

— Смелые слова… Не сносить бы головы… кому-то… Раньше…