Перешагни бездну

— Отрава… вы говорите… Так? — обиделся эмир. — Яд?.. Нет яда… в похлебке… — И он проворно зачерпнул лежавшей на дастархане ложкой из касы тибетца и с громким сербанием потянул бульон. — Равной нет… яда нет… Чепуха! Ешьте! Искусник… повар… в четыре касы… выварили двух баранов… больших преотличных гиссарских!.. Ох! Мясо варили… в воде из… не подумайте, из хауза Милости… в нем полно грязи, всяких блошек-букашек… тины, травы, гадости… В чистой ключевой воде… варят барана целиком в котле огромном… — он расставил руки. — Всякие коренья, травы, перец, зира… С восхода солнца до захода кипит. Потом похлебку в другой котел. Туда же молочного теленка… Еще травок, специй… морковки… лука… репы… Снова кипятят час. Похлебки все меньше… все гуще… Потом в кастрюлечку… еще курочку с белым жирком туда… еще поварят на медленном огне… остается вот столько. — Он отмерил на пальце. — Тогда кушаем одну чашку… вот… вот здесь, — он погладил себя по изрядно выпиравшему брюшку, — рай и блаженство, а здесь, — он шлепнул себя пухлой ладошкой по лбу, — игривость мыслей, игра воображения, а в сердце пучина радостей. — Он умильно взглянул на вбежавшего в михманхану мальчика и продолжал: — А вы, мудрейший из Тибета… поучения-внушения… на ночь глядя… лицезреть надо тогда усладительниц печалей… забот…

— Вы больны, уважаемый господин. Ваша болезнь серьезная, — насупился тибетец. — Вашим глазам это вредно. — Он коснулся пальцем касы.

— Доктор Бадма оставил свои молитвы, свои священные свитки, — важно заговорил Сахиб Джелял, — подверг себя лишениям в пути, ледяным ветрам перевалов, подъемам и спускам, холодной воде бурных потоков, голоду и жажде, грубости проводников, нападениям разбойников, заключению в тюремной яме китайцами. Сорок дней езды, о! Доктор приехал из монастыря Дангцзе врачевать…

— И мы будем врачевать вас, уважаемый, — монотонно прозвучал голос Бадмы. — Хотите вы или нет — вам надлежит лечиться.

Сеид Алимхан попытался перечить, но замолчал под пристальным взглядом доктора.

— Господин хороший… доктор, однако… — расстроился эмир. — Я не мышь в кувшине с рисом. Позвольте… Сахиб Джелял, здесь присутствующий, объяснит… в возмещение беспокойств трудностей путешествия… оплачиваю расходы… Обеспечьте выздоровление… искупаетесь в золоте… Лишать себя удовольствий жизни… господин врач… не намерен.

Склонив голову, врач отчитывал эмира:

— Наше имя, позвольте напомнить, Бадма Церен! Доктор Бадма из Дангцзэ. Золотом вымощена, уважаемый, моя тропа из Тибета сюда. И тем более вы обязаны подчиниться. Есть средства, продлевающие жизненные силы и даже жизнь. Однако ваша игра воображения возбуждает силы, но укорачивает часы жизни.

— Тибет… лекарственные средства… — оживился Сеид Алимхан. — Всему миру известно… лекарства… таинственные… Помню… у нас в Бухаре казикалан… девяносто лет… жену взял. Ничего… тибетские лекарства…

— Уважаемый, вы нездоровы, — все так же монотонно втолковывал тибетец. — И мы приступаем к лечению.

Казалось бы, господин Шоу, посетивший царственного изгнанника совсем не для того, чтобы поесть шурпы или выслушать советы по тибетской медицине, проявит нетерпение или, по крайней мере, захочет принять в ней участие. Но он молчал, все еще продолжая изучать лицо доктора из далекого буддийского монастыря Дангцзэ, расположенного, как известно, в южных горах Тибета у самой границы Индии.

«Я не знаю его, — думал Шоу. — Я не знаю о нем. Мне неизвестен никакой Бадма из Дангцзэ. Нашему представительству в Лхассе резиденты не донесли, чтобы какого-то доктора Бадму послали из Дангцзэ к эмиру в Кала-и-Фатту, странно…»

Конечно, Шоу было известно, что последние годы Сеид Алимхан тяжело болел глазами. Эмира обуревал страх, что глаза могут вытечь, и это заставило его обратиться к известнейшим европейским окулистам. Эмир даже обратился через швейцарский Красный Крест в Москву, прося прислать в Кабул знаменитого профессора Филатова. Чем кончились эти переговоры, Шоу не знал.