Переселение. Том 2

Исакович очнулся от кошмара в день своего отъезда из Дукли весь окоченевший от холода.

Придя в себя, он решил, что на дворе, наверно, уже светает, хотя в смрадной избе, где он спал, было темно. Ночник угас, а сквозь завешенные овчиной деревянные створы окна без стекол свет почти не проникал.

Он оделся, выбежал во двор и замер, ослепленный.

Все вокруг было залито светом, мир будто преобразился.

Луга, овцы, его возок, рощи, далекие леса, горные вершины, скалы Бескидов — все было покрыто инеем. Землю затянула белая, снежная паутина. Всюду расцвели, засверкали ледяные цветы.

В лесах, где еще вчера опадали желтые листья, где еще царила золотая осень, иней серебряными мерцающими звездами усыпал густые сплетения ветвей на деревьях.

Какая-то небесная чистота снизошла на землю.

Исакович, уезжая отсюда, тоже был какой-то преображенный. Его возница и собравшиеся вокруг него из соседних домов люди с удивлением смотрели, как он прощался со своими хозяевами и крестьянами, прежде чем сесть на лошадь.

Что-то бормоча, он расцеловался со всеми, словно какой возчик или проводник.

Пограничный пост находился за укрепленным рвом, на поляне.

Исакович на минутку остановился у своего возка и, убедившись, что никто его не трогал, двинулся в путь.

В сотне-другой шагов, у обочины дороги, в бревенчатой избе помещалась застава польских пограничников, которые наблюдали за проводами. Они были в синих шинелях нараспашку, в сапогах, в черных папахах, с кривыми саблями на боку. Их волосатая грудь тоже была покрыта инеем. Офицер только улыбнулся, когда Павел предъявил бумаги и паспорта с черными австрийскими и русскими орлами.

— Не нужно, — сказал он.

Он слышал уже о капитане.

И не станет его задерживать.

Счастливого пути в Ярослав!

Шагов через двести — триста перед Павлом открылся широкий вид на утопавшую в тумане долину, в глубине которой текла среди мокрого леса Ясолка.

Начался трудный спуск.

То и дело приходилось тормозить, и люди громко кричали и кряхтели. Пришлось сойти с лошади и Павлу.

До тех пор спокойные, медлительные и усердные кони вдруг начали дурить, показывать свой норов, грозя перевернуть повозку. Возница попросил Павла остановиться и дождаться солнца.

И только когда солнце разогнало туман, они продолжили путь.

Отъехав подальше, Павел улегся у обочины дороги под деревьями, еще покрытыми инеем, и задремал.

Но иней вскоре начал таять, и он проснулся, точно окропленный слезами.

И хотя Павел уже привык коротать время в томительной дремоте, ему опять стало не по себе. Никто в его семействе не отличался религиозностью, и Павел, считая смерть жены величайшей несправедливостью, представлял себе «божью волю», отнявшую у него жену, в образе свиной головы, пожирающей все, что подвернется на пути. Потом в воображении промелькнули его лошади, оставленные в Темишваре Трифуну на продажу; деньги, которые ему ссудил Трандафил и получил с лихвою обратно; дом, купленный у него богачом Маленицей. А затем все вместе с Кейзерлингом и г-жой Божич вылетело из головы, будто растворилось в тумане.

Мужчины и женщины из его прошлой жизни проносились перед его глазами, как некогда в Темишваре летучие мыши с наступлением сумерек. Мелькнут перед глазами тенью и сгинут в темноте.

Как ни странно, но Павел Исакович, человек весьма упрямый, переваливая через Карпаты, захотел перемениться, позабыть обо всем, что было, и прибыть в Россию возрожденным. Только тоска по умершей жене оставалась в нем неизменной.

Он все больше привыкал в дороге что-то бормотать. Появилась скверная манера разговаривать вслух с самим собою — ни дать ни взять помешанный. Вспомнив бедных крестьянок в русинской деревне на границе, которые босиком шлепают по грязи, Исакович принялся рассказывать об этом Юрату, хоть тот был далеко от него.

«Не знаю, — говорил он, — кто забрал у женщин постолы. Одни мужики щеголяют в сапогах, родной матери обувки не дают. Вот как мир устроен! У меня, толстяк, просто душа изболелась, такая страшная нищета в Карпатах».

Юрат, когда Павел ему потом признавался, как он с ним разговаривал, только смеялся.

В пути Исакович все больше приходил к убеждению, что все его счастье на земле заключалось в одном-единственном существе: в жене, которую он похоронил. И о каком-либо счастье в будущем не может быть и речи. Потому он все чаще повторял слова из своего сна: «Слишком коротка жизнь человеческая! Мучимся мы, толстяк, все мучимся. Столько людей там, на Дукле, от холода и голода перемерло. А жизнь у людей короткая. Лишила меня жизнь всего моего счастья. Хотя бы это, толстяк, забыть мне в России!»

Очнулся он от дремоты, когда солнце выкатилось из-за гор.

Перед ним верхом на лошади посреди грязной дороги стоял проводник и внимательно смотрел на него. Потом подвел ему коня. Павел сел, и они двинулись дальше.

Дорога раскисла и превратилась в сплошное месиво.

Так Исакович и поехал в Польшу, словно привязанный к седлу мертвец. И покачивался он, как мертвец.

Известно, что Павел Исакович прибыл в Ярослав под вечер пятнадцатого ноября упомянутого года. В понедельник. В первый день рождественского поста.