Переселение. Том 2

И хотя Вишневский помог ему во всем — и видно было, как тот старался, — Юрат, уезжая, был разочарован и в нем, и в его семье еще больше, чем Павел. Есть, пить, точить лясы, играть в карты и лапать женщин — неужто в этом смысл жизни в России, о которой они в Темишваре так мечтали?

И хотя Вишневский прислал ему своего парикмахера, который выбрил его, оставив лишь короткие усики, Юрат уезжал из Токая взлохмаченным, не заботясь о том, как будет выглядеть по приезде в Россию.

Ему тяжко было оставлять детей, но он молчал, надеясь весною, если бог даст, их увидеть. Страх, что жене, может быть, придется рожать в дороге без повивальной бабки, мучил его больше всего. Хотя Юрат не говорил об этом столько, сколько Павел, он ничуть не меньше братьев ненавидел ложь, Гарсули и демилитаризацию. Терпеть не мог и австрийцев, которые сначала позвали их из Сербии воевать с турками, а потом сами же с турками помирились. Особенно же ненавидел он кирасир, призывавших сербов защищать христианство, а теперь предлагающих им отправляться на все четыре стороны, и даже в Турцию.

Но эта ненависть не вызывала у Юрата желания уйти куда глаза глядят. Он жил всегда для семьи и в семье, в узком кругу, куда входили и его друзья, жил словно на необитаемом острове. Будь его воля, надо было бы сидеть на месте и ждать; Гарсули, Сербеллони ушли бы, беспорядки в Темишварском Банате кончились, а они бы остались. А там было бы видно, что делать дальше. Даже ночь не тянется вечно. А если уж стало бы совсем невмоготу, надо было, сославшись на свои заслуги, подать в суд — темишварский, варадинский, осекский, венский, наконец. И драться с кирасирами, а не продавать свои дома и отправляться кочевать, подобно цыганам.

Или попросту ухлопать Гарсули.

Сейчас, когда они уезжали все дальше и дальше от Варадина и Фрушка-Горы, где женились и оставили детей, и Юрат впал в глубокую меланхолию. Жизнь и ему казалась бессмысленной.

Он договорился с Петром, что дождется его в Ярославе, по ту сторону Карпат, где, по уверению Вишневского, их удобно устроят.

Когда наконец надо было трогаться, Юрат сел в седло и окинул взглядом гусаров, которые собрались вокруг него и стояли в полном молчании, ожидая приказа. И вдруг этот, в общем грубый толстяк, глядя на окруживших его мальчишек, у которых сейчас, кроме него, не было никого на свете, пожалел этих сирот, так охотно шедших за ним, даже не спрашивая, куда он ведет их, почему они покидают Срем и что ожидает их в России.

Обводя взглядом их загорелые, грубые, но еще детские лица, их широко раскрытые глаза — а они так и таращили их на него, их лохматые головы, потому что ехали они без шапок, Юрат спрашивал себя, что ждет этих мальчишек в будущем?

И вдруг почувствовал себя намного старше. Какая судьба ожидает их там, думал он, в далекой братской империи, в России? Но человеку не дано ни предвидеть грядущее, ни предсказать свою будущую судьбу.

Единственное благо, данное человеку, — не знать, что сулит ему рок. Это и лучше.

В противном случае майор Юрат Исакович, уезжая из Токая, мог бы увидеть, что ждет его, что ждет этих мальчишек в ближайшие годы, и, конечно, ужаснулся бы этому.

Потому что он увидел бы, словно сквозь мглу, как через пять лет и он и они скачут в новенькой с иголочки блестящей русской униформе сербско-венгерского полка у городка Гросс-Егерсдорф{17}, как он и они переходят на мелкую рысь и, наконец, как он взмахивает саблей и они карьером мчатся на неприятеля.

Юрат увидел бы, как еще через год он и они недвижимо стоят у деревни Цорндорф{18}, а под звуки труб мимо них скачет в атаку первый эскадрон их тридцать пятого Новосербского полка, несется в сторону мельницы, вокруг которой сгрудилась несметная прусская кавалерия.

Как мертвым упадет с коня корнет Марко Зиминский.

Как на пригорке будут сверкать на солнце прусские латники.

Юрат мог бы увидеть себя еще через два года, увидеть, как он и эти юноши — в ту пору уже усатые лихие гусары — медленно движутся с конницей Тотлебена и Чернышева{19}.

Когда граф Фермор решит двинуться на Берлин{20}, Юрат уже будет подполковником. Берковцем прозовут его русские.

Как-то вечером он встретит и узнает этих гусаров и крикнет им что-то по-русски, потому что тогда они будут говорить только по-русски.

Однако на другой день он уже не услышит, как они кричат по-сербски и плачут, словно дети, увидев, как его, лишившегося чувств, проносят вдоль первого эскадрона с разбитой ногой, которую после захода солнца русские военные врачи до колена ему отрежут.

Никогда ему не встретить закат солнца в генеральской перевязи; только, выезжая из Токая, Юрат этого не знает.

Когда гусары по его команде взобрались на возы и кони тронулись, Юрат снова проехался взад и вперед.

Варвара встала и подбежала к невестке. Они обнялись, схватились за руки и не разжимали их, пока рыдван не покатил быстрее и у Варвары не подогнулись колени. Она бы упала, если бы подбежавший муж не подхватил ее под руки.