Переселение. Том 2

Юрат пробормотал, что Трифун, мол, совсем спятил, не дай бог оказаться у него на дороге среди бела дня, не говоря уж о ночи. Жена, как известно, его оставила и вернулась к отцу в Руму, и теперь всем уже ясно, что навсегда. И детей не отдает. Спуталась — такие, по крайней мере, дошли из Румы слухи — с каким-то корнетом, неким Вулиным, у которого еще молоко на губах не обсохло. И оба, говорят, влюблены друг в друга по уши. Знай воркуют да за руки держатся, как словачки, когда в церковь идут. Говорят, будто он красив как ангел и на четырнадцать лет моложе Кумрии. Вся Митровица только о том и судачит, и нетрудно догадаться, каково Трифуну слушать это.

Не захотел даже перед отъездом детей повидать.

А Кумрия и слышать не хочет о том, чтобы вернуться к мужу и ехать в Россию.

Когда Анна со слезами на глазах ушла в дом, Павел после долгого молчания сказал Юрату, что в голубой комнате, где они будут спать, муж зарезал своего ребенка и жену. Счастье еще, что Трифун не учинил ничего подобного.

Юрат с вытаращенными глазами оглядел мирно стоявший среди зелени и цветов дом и попросил Павла не говорить об этом Анне. Она на третьем месяце, и негоже ей слушать такие вещи. Пусть себе спит спокойно! И зачем надо было снимать этот дом? И Юрат, этот, в общем, бесшабашный офицер, опасливо стал поглядывать на стреху, словно ждал, что с чердака вот-вот закапает кровь. Он был на войне, от его руки погибло несколько неприятельских солдат, но у него никак не укладывалось в сознании, что муж может убить жену — женщину, которую он любил, а тем более — зарезать собственного ребенка. Лучше бы Павел ему этого не говорил!

Потом, понурившись и пряча глаза, добавил, что надо бы еще кое-что рассказать о Трифуне, но он предпочитает, чтобы это сделал Петр. О Трифуне Павел в Токае еще немало услышит. Тщетно спрашивал Павел, в чем дело. Юрат лишь невнятно бормотал да отмахивался рукой.

Тогда Павел сказал Юрату, что следует тому говорить Вишневскому, а также познакомил его со своим намерением переходить Карпаты не в ближайшие дни, а когда выпадет снег. Он, мол, уверен, что гораздо удобнее и быстрее ехать в санях.

Оставшись наедине с мужем, Анна, прежде чем лечь, стала расспрашивать Юрата, что он еще говорил Павлу о Трифуне? Юрат сказал, что о самом худшем он умолчал. Плохо, рассуждал он, разлучаться с родичами, но еще хуже — встречаться заново. Порой люди, в том числе и родные, меняются, будто времена года. И там, где ты думал найти розу, натыкаешься на голые шипы. Вот и Павел, прибавил он, предлагает ехать в Россию не сейчас — по опавшей, пожелтевшей листве, пока тепло, стоит вёдро и золотая осень, а дождаться, когда все завеет снегом, и ехать по снегу. Дескать, так скорее в Россию попадешь.

— Я говорю, надо как можно скорее перевалить через горы в Польшу, а он уверяет: «Нет, поедем по снегу!» Вот ты, Анна, теперь и выкручивайся! Того и гляди, родишь в снегах на каком-нибудь перевале. Хочется Павлу на саночках прокатить нас в Россию!

Через три дня, в пасмурный полдень почтмейстер Хурка пришел к Павлу с вестью, что прибыл лейтенант Петр Исакович с супругой. У околицы, перед трактиром, подковывает лошадей.

Он их сразу узнал, хотя никогда в жизни не видел.

Таких шляп дамы в Токае не носят. И офицеров, чтобы так сидели верхом, тоже нет. Вон три экипажа, у колодца с журавлем, неподалеку от криницы Вишневского. Народ вокруг них собрался.

Павел пошел навстречу Варваре и брату.

Пошел один, потому что Анны и Юрата дома не оказалось.

Встреча была сердечной. Павел сразу же заметил, как сильно изменился Петр, сейчас он был веселый, жизнерадостный, темный от загара, но вовсе не грязный и не запущенный, каким приехал Юрат. Голубой доломан Петра и в дороге сверкал серебром. Встретил он Павла радостно. Соскочил с коня, обнял его и, смеясь, закричал:

— Куда тебя занесло, каланча? Куда ты нас завел? Где ты, милый? Вот и мы собрались в твою Россию. Ну и ну! Дай хоть где-нибудь голову приклонить на ночь!

Варвара же встретила Павла совсем не так, как в Темишваре.

Она заметно окрепла, но казалась какой-то невеселой. Как и прежде, она обняла Павла и поцеловала, но в ее объятье и поцелуе не чувствовалось ни порывистости, ни тепла. В глазах у нее стояли слезы.

Павел только почувствовал нежное прикосновение ее руки и увидел, как она бледна.

— Павел, милый, вот мы и приехали. Устали! Знаешь, как было трудно! Анна и Юрат здесь?

Несмотря на бледность, Варвара была очень хороша, еще краше, чем в Темишваре, но какая-то совсем другая — тихая, и глаза стали вроде еще больше. Вся она была словно пронизана солнечными лучами. И золотистые волосы, теплые руки и грудь, которую Павел, обнимая ее, невольно ощутил, все было пронизано солнцем. Она выглядела спокойной и печальной, какой никогда раньше не была. С безразличием следила она за тем, что делал и говорил Петр.

И это безразличие, эту холодность, или, быть может, тоску, Павел увидел на Варварином лице и тогда, когда привел их в дом и они встретились с Анной и Юратом. Было ясно, что Петр счастлив и весел. А его задумчивая, тихая жена, видимо, несчастна.