Переселение. Том 2

Толстяк стал любимцем и всех молодых женщин в доме Шевича. И хотя Юрат не позволял себе ни скабрезных словечек, ни каких-либо вольностей, он взял себе в обычай каждой шепнуть, что не будь она ему родственницей, кто знает, что было бы. «Аница, Смиляна, Савка, Алка, не будь ты мне родственницей, мы бы с тобой о-го-го!» Юрат не был силен в грамоте — терпеть не мог писать, кривил при этом губы, помогал себе языком, но шутки ради писал девицам записочки, которые они находили у себя под подушкой, написанные якобы от имени какого-либо знакомого офицера. Все они неизменно начинались так: «Сел я, мой ангел, на скамеечку, взял перо я в рученьку…» А почему в рученьку? Чтобы догадались, что пишет не ухажер, а он, Юрат, и посмеялись.

Юрат, который ненавидел Австрию по многим причинам, но больше всего осуждал ее за то, что в этой стране без бумаги шагу ступить нельзя, теперь больше всех бегал, просил, проталкивал бумаги, которые должны были обеспечить приезд детей Трифуна в Россию. Он не верил вестям, приходящим из сенаторского дома в Неоплатенси, о его невестке. Трифунова жена, по его разумению, хотела отомстить мужу и малость загуляла с фендриком Вулиным, но это так — дым без огня.

Иначе Кумрия не связалась бы с мальчишкой. Ей надо было пустить про себя молву.

Да такую молву, чтобы она дошла до ушей Трифуна.

Негоже сейчас требовать у нее и детей.

Но услыхав, что Вулин бросил Кумрию и она от него беременна, Юрат несколько дней ходил огорошенный. Этого он никак не ждал.

Подобно братьям, он был весьма чувствителен ко всему тому, что говорилось о его семействе, и теперь ходил, боязливо озираясь на каждого новоприбывшего земляка. И все-таки Юрату не хотелось уезжать на только что вспаханную, еще пустую землю, и он рассчитывал, что Бибиков задержит его в Миргороде, а поместье — как называл он эти земли — пусть возделывают крестьяне, которых привел Трифун.

Любовь к ближнему ограничивалась у Юрата узким кругом родственников. Нет такого закона, что он должен заботиться о чужих. До Киева Юрат следовал, подчиняясь плану и наказу Павла. В Киеве он перестал думать о Гарсули и даже не вспоминал его. А Срем и Неоплатенси вспоминал лишь тогда, когда честил свою тещу, госпожу Богданович, которая уже бабка, а до сих пор детей рожает и уменьшает его долю в приданом Анны. Он больше не говорил о Дунае или Црна-Баре, или Цере, не поминал Сербию, ее небо, ее леса, сливовые сады, забыл и своего родича Исака Исаковича, которого оставил в Неоплатенси. Поминал только тестя, которого сейчас очень ценил и жалел.

Сенатора Яшу, пентюха этого.

О Петре он говорил Павлу нахмурившись:

«Совсем сник после смерти ребенка. Угораздило его на маневрах заночевать с эскадроном в селе среди плетней с острыми, как пика, кольями. Ни одна лошадь их не перескочит. Влез в мышеловку и дал себя захватить во время сна унтер-офицерам. Хотел бы я поглядеть на того унтер-офицера, который бы осмелился взять меня в плен на маневрах. Я бы ему сразу голову расшиб. И ведь не спал Петр. Бессонница его мучит. Даже за пистолетом не потянулся. Сдался, как ягненок. Опозорил семью.

У кого первенцы не умирали? Пусть малость потрудится. На этом первом ребенке у Петра с Шокицей крестины не кончатся. Это только начало. Петр лишь получил от Варвары первый приказ, Шокица дала ему знак, что может рожать. Сейчас дети пойдут, как у Трифуна, будут вылетать, точно пилюли из аптеки патеров в Митровице».

Петр, по его мнению, должен перевестись на Кавказ. Там живется хорошо, а чины прямо падают с неба. Петр Текелия был всего лишь обер-лейтенант, когда четыре года тому назад получил в Вене паспорт, а сейчас на Кавказе вон каких высот достиг. Что Петру здесь делать?

Если до Киева Юрат шел за Павлом ради доброго имени Исаковичей, а из Киева в Миргород пошел потому, что там поселяли сербов, то в Миргороде он думает об одном: о генеральской ленте!

Павел встретил Юрата в углу соседней, примыкавшей к залу комнате, где тоже танцевали и шла крупная карточная игра, тут же в окружении офицеров сидел генерал Бибиков, наблюдая за танцующими. Эта комната не была украшена зеленью, полевыми цветами и подсолнухами, только пол устлали свежей травой, расставили игорные столы в форме звезды да занавесили узкие двери тяжелым татарским пологом. Почти со всеми играющими в фараон сидели женщины — свои или чужие офицерские жены. Все время, покуда Павел стоял и перешептывался с Юратом, за игорными столами царила мертвая тишина.

Стены были побелены простой известкой. На их фоне Павел и Юрат казались черными тенями.

И все происходившее в комнате тоже казалось игрой теней на стене. Когда кто-нибудь переставлял на столе свечи, тени на стене перемещались, точно замурованные живые существа, превращенные в человеческие тени. Когда Павел вспоминал позднее встречу с Юратом в Миргороде, перед его глазами вставали только эти тени.

Расстались они довольно холодно.