Переселение. Том 2

И жеребец и кобыла были встревожены. Конюхи с большим трудом их сдерживали. Жеребец помчался, точно буря, легко взял первые пять препятствий; когда всадник погнал его к «Стене», он свернул в сторону, а когда тот вонзил ему шпоры в бока, бешено кинулся к «Могиле» и со всего размаха сбросил всадника на препятствие.

Полковника унесли. Он сильно расшибся.

Конюхи с трудом поймали и увели взбесившегося жеребца.

Кобылу тем временем отвели в сторону.

Она вся дрожала.

Сняв треуголку и офицерский мундир, Исакович подошел к кобыле и сам начал ее выводить. Животное опасливо смотрело на него своими черными глазами. Он погладил ей шею и колени.

Кобыла постепенно успокаивалась.

От конюха Павел узнал, что кобылу зовут Лиса, что в прошлом году она еще отлично скакала, но в этом словно сдурела, меняет аллюр, шатается как пьяная, а приблизившись к высокому барьеру, сворачивает и садится.

— Проклятая баба, опасная, — сказал конюх.

Шевич, сопровождавший Исаковича, принялся упрекать Павла за то, что тот не стрелял, а только морочил людям голову пустой болтовней. Чего он добивается? Куда метит? С чего он так задирает нос и превозносит сирмийских гусар? Да и весь этот наш хваленый народ? В русской армии следует помалкивать, он встретит здесь гусар, которым он и до седла не дорос. А насколько ему, Шевичу, известно, кроме полка его отца, конница Прерадовича в битвах австрийского государства ничем не прославилась. Это была обычная пограничная стража.

Секунд-майор Живан Шевич, заменявший отца, генерала, был смертельно оскорблен тем, что Павел поступил не в их полк, а в полк Прерадовича. К тому же ему дали прочесть посланный Вишневским в Киев рапорт об Исаковичах. Вишневский описывал Павла как гордеца и хвастуна, вдовца, который живет со служанками.

Шевич думал, что Павел плохо стреляет.

И наверняка упадет с лошади.

Исаковичи решали обычно свои споры драками.

Шевич жил в России уже больше года, женился на богачке, был принят в высшем обществе. В русских он видел не только братьев, он относился к ним как к высшим существам. Встречу с Павлом, которого он не видел много лет, Шевич воспринял как несчастье, муку и позор. Они знали друг друга с детства по Варадину и Темишвару, но сейчас перед Павлом был законченный подлец без души и сердца, у которого за каждым словом скрывалось злорадство, за каждой улыбкой — гнусность. Ему захотелось при всех ударом кулака сбить фанфарона с ног. Но он сдержался, вспомнив, что у него уже есть один кровный враг — Божич. И только ответил, что наверняка всадил бы ему пулю в лоб с пятидесяти шагов.

И предложил пари: если он упадет с лошади, все, что у него есть, перейдет к Шевичу. Но если возьмет барьеры, то Живан перед собственной женой поцелует ему сапог.

И повернулся к нему спиной.

Потом подошел к кобыле, принялся снимать с нее седло и что-то ей нашептывать.

Словно для него это животное было совсем не таким, как для других.

И в самом деле Лиса в ту минуту Исаковичу была ближе, чем все собравшиеся в школе верховой езды люди. Павел забыл, где он находится.

На лошадей Исакович всегда смотрел иначе, чем прочие.

Он любил их дикий нрав, бешеный карьер и гордую поступь. Любил вздрагивающую гриву, напоминавшую женские волосы. Знал, что это умное, верное животное может быть и ласковым, и страшным, может быть братом и сестрой, что оно может вынести человека с поля битвы и не покинет его даже в смертный час. Исакович с детства скакал на лошади, пригнувшись к шее, легко и беспечно. Шевич тоже был искусным наездником, однако на лошадей смотрел как на взбалмошную, глупую скотину.

— Согласен поцеловать тебе сапог, если одолеешь последний барьер, — сказал он и, уже уходя, насмешливо спросил: — Что ты хочешь доказать, предлагая все свое добро за кобылу и барьер? Что ты слишком хорош для пехоты? Ведь, как сказал Костюрин, весь полк Прерадовича переведут в пехоту.

Исакович крикнул, чтобы он убирался, если не желает драки. А что касается лошадей, то Исаковичи приехали в Киев ради того, чтобы прославить свое имя и род, а не позорить свою нацию, как это делают некие интенданты Шевичи.

Это было тяжкое оскорбление.

В те дни по доносу Хорвата над генералом Шевичем велось следствие по поводу хищения овса и сена и представления неверных счетов. И хотя Шевич вышел из-под следствия чистым и обеленным, все сербские переселенцы верили шепотным слухам, что генерал хотел украсть у русских какой-то провиант.

Вот так обменялись любезностями два родственника, два сербских переселенца, перед тем как навеки разойтись.

Но если Юрат мял своего противника в драке до бесчувствия, если Петр ударял один раз, но саблей, а Трифун пускал противнику пулю в голову, то Павел кусал, бил до бесчувствия, увечил, рубил, душил и отбрасывал от себя труп с добродушным смехом.

Шевич ушел, унося в сердце тревогу.

Исакович же хохотал, словно ребенок, забавляющийся игрушкой.