Майор Трифун Исакович, командовавший в тот день парадом, втиснулся в гущу солдат и попытался их успокоить. Но тревога среди солдат росла. Гарсули был не дурак, и ему стало ясно, что все идет не так, как предполагалось. Поднявшись с кресла, он с грозным видом уставился на сербов, видимо желая взять их на испуг. В эту минуту граф Палавичини объявил, что выносить покойников в открытых гробах отныне запрещается и хоронить их следует в заколоченных гробах. Кто-то из толпы громко запротестовал. Граф смешался. Приказ из Вены гласил: запрещается нести покойников через город в открытом гробу, гроб должен быть покрыт крышкой и заколочен, прежде чем похоронный кортеж двинется из дома. У графа же получилось, будто гроб следует опускать в землю незакрытым.
Стараясь побыстрее покончить с параграфом рескрипта, который, как полагали, вызовет особый протест, граф торопливо, скороговоркой объяснил, что они-де отныне уже не солдаты и что им придется обрабатывать землю, что их расселят по комитатам и поместьям, где им придется, как и всем прочим крестьянам, трудиться «исполу» на земле хозяина и отрабатывать «десятину» церкви. И что они не имеют права без разрешения покидать землю, на которую их переселят. Не успел граф все это изложить, как раздался резкий свист: казалось, пересвистываются барышники. А вслед за свистом послышались возгласы:
— Не хотим быть паорами![12]
Ряды расстроились, солдаты, тесня друг друга, подступали к павильону. Граф прекратил чтение и обернулся, отыскивая взглядом Гарсули.
А шум нарастал, все громче звучали выкрики:
— Не хотим быть паорами!
Солдаты растягивали слово «паорами», и оно все чаще гремело над толпой. Офицеры забеспокоились. Гарсули подозвал к себе молодого гусара и шепнул ему что-то на ухо. Тот сбежал с деревянных ступенек, вскочил на коня и умчался.
Видно было, как среди обезумевшей толпы сербов майор Трифун бьет со всего размаха кричащих, заставляя их снова стать в строй, а его брат, приземистый толстяк, майор Юрат, хватал выбегавших из строя солдат за шиворот и запихивал их обратно. Однако вопль: «Не хотим быть паорами!» — все нарастал, превращаясь в оглушительный рев.
Энгельсгофен вынул изо рта трубку, но не встал, а только склонился к перилам и нахмурился. Гарсули побледнел. Он то подносил к носу, то опускал свой лорнет и, обращаясь к фельдмаршал-лейтенанту, прошипел:
— Herr Feldmarschall-Leutnant, ведь это бунт!
Правой рукой, словно желая отстранить что-то неприятное, грек оттолкнул графа Палавичини, вырвал у него из рук недочитанный рескрипт и процедил сквозь зубы, чтобы подали экипаж. А в ожидании смотрел на толкавшуюся у павильона, казалось, пьяную толпу и на то, как вяжут крикунов и суют им в рот шапки. Тем временем кто-то, видимо, отдал приказ гусарам, и те, обнажив сабли, окружили павильон и стали теснить лошадьми подступивших слишком близко солдат. Однако это еще больше разъярило сербов, и дело приняло дурной оборот: сербы сами воевали в кавалерии и всю жизнь проводили рядом с лошадьми; не растерявшись, они мигом повалили гусар вместе с их лошадьми наземь, как валили баранов и волов, чтобы ставить тавро. И тут-то началось настоящее светопреставление. Сербы вырывали сабли у молодых гусар, которые еще не нюхали пороха и не видели, как льется кровь в бою, били их плашмя этими же саблями, стягивали с них сапоги. Испуганные кони помчались по выгону. А когда сербы принялись переворачивать экипажи, некоторые гусары начали стрелять из пистолетов. В воздух. От страха.
Увидев вокруг себя море обезумевших лиц, оскаленных зубов, налитых кровью глаз и вдохнув запах пороха, Гарсули кинулся к своей карете, за ним бросились офицеры, аудиторы, писари. Все пустились наутек, устрашившись вздувшегося красного потока, который, точно паводок, сметая на своем пути лошадей, знамена, ружья и треуголки, катился к карете, куда уже забрался Гарсули. При этом солдаты-сербы дико, по-волчьи завывали:
— Не хотим быть паорами!
Когда карета тронулась, несколько сербов схватили лошадей под уздцы, другие попытались стащить с козел кучера, но он не дался, и в их руках остался лишь его напудренный парик.
— Чертов шокац, мать твою так! — орали солдаты. — Погоди, сейчас приведем к тебе парикмахера!
И все, что выкрикивал один, тотчас же подхватывала толпа.
В своей роскошной карете Гарсули выглядел точно мышь в мышеловке. Казалось, ему не сносить головы. Однако, когда кучер стегнул лошадей и они, встав на дыбы, сдвинули тяжелую карету, толпа пропустила ее и только громко кричала вслед. Никто за экипажем не погнался. В мгновение ока карета очутилась возле ворот Евгения Савойского. Там уже вставали у пушек пушкари с дымящимися фитилями в дрожащих руках. Гусар, посланный Гарсули в город с известием, что вспыхнул «бунт», хорошо справился со своей задачей.