Переселение. Том 1

Акация в том году цвела так буйно, что жалкие глинобитные домишки, казалось, залило душистым дождем белых цветов. И если расцияне кутались в сермяги да в рядна, то урочище было покрыто белым ковром душистых цветов, точно кружевом райской кущи.

Камыш, шувар и болота цветущие акации превращали как бы в сверкающую звездными блестками небесную твердь, в усеянный звездами Млечный Путь, который народ называл в здешних местах Кумовой Соломой. Расцияне в ту пору так любили все светлое, молодое, новое, что у них даже возник обычай, глядя в новолуние на молодой месяц, подпрыгивать, приплясывать и весело напевать:

— Здравствуй, месяц молодой, здравствуй, месяц дорогой!

И вот однажды весной 1752 года, миновав Махалу, в ворота крепости, где стояли на часах пушкари, въехала черная дорожная карета.

В карете этой прибыл из Вены человек, которому императорский двор приказал навести среди расциян Темишвара порядок. К этому времени фельдмаршал-лейтенант барон фон Энгельсгофен начал утрачивать доверие двора, которым он до тех пор пользовался. Двор решил отменить данный расциянам статут, ибо они стали, как говорили в Вене, «arma in arma»[5].

Двор решил превратить расциян, которые дотоле были лишь солдатами императора, в крестьян королевской венгерской знати. Но это было легче решить, чем сделать.

Энгельсгофен был скептик и считал, что из солдата хороший хлебопашец не получится. А еще более сомневался он в том, что расцияне согласятся стать крестьянами-испольщиками. Ему казалось опасным разоружить и расселить по комитатам Венгрии расциянские полки, приведенные с полей сражений в Темишвар. Он, в сущности, отказывался раскассировать при помощи профосов бывшие подунайские сербские полки и силой распределить расциянских офицеров по регулярным частям, хотя в рескрипте, который он получил, предписывалось неженатых солдат расселить, а тех офицеров, которые вздумают возмущаться, строго наказать и нескольких даже в назидание повесить.

Энгельсгофен, занимаясь побелкой домов, конюшен и нужников, отвечал, что так людьми не управляют, что драконовские меры лишь заставят перейти этих верных воинов императора под власть русской императрицы, и обращал внимание Вены на то, что генералу Шевичу, перешедшему из австрийской армии в русскую, уже удалось переманить нескольких офицеров, своих родичей, и просьбы об отставке продолжаются. Однако в Вене Энгельсгофена уже не слушали.

Фельдмаршал-лейтенанту ставили в упрек, что он не сумел заставить подунайские полки надеть вновь введенную форму, запретить расциянам носить покойников через весь город на кладбище в открытых гробах, распланировать село.

Поэтому вышеупомянутая черная карета из Вены с обер-кригскомиссаром Гарсули и очутилась рано поутру у подъезда Темишварской комендатуры.

Тут-то и начинается наш рассказ.

Это была небольшая, черная дорожная карета, попросту говоря обитый изнутри черным бархатом сундук, висевший на толстых ремнях посреди четырех высоких колес. Но сундук этот принес многим людям несчастье.

Остановившись у комендатуры перед двумя старыми пушками и пирамидами из ядер, Гарсули прежде всего направился в церковь капуцинов к заутрене. После службы он вышел, улыбаясь, с довольным видом, наступая на пятки и раскорячив ноги; этому низенькому человеку с брюшком было лет пятьдесят, на ходу он высоко поднимал носки своих великолепных венецианских штиблет и плоские стопы, словно выдергивал гвозди. Тростью, которую он перекладывал то в одну, то в другую руку, он сперва елозил по ступеньке и только потом, после некоторого колебания, ставил ногу. Ноги у него были короткие, с распухшими икрами.

Гарсули был в черных коротких бархатных панталонах и шелковых чулках. Казалось, делая шаг вперед, он тут же отступает на два назад; улыбаясь встречным, он размахивал руками, как гребец веслами с острова Корфу. Фалды черного фрака развевались у него за спиной. В красивых и правильных чертах лица этого человека проглядывало что-то детское: большие черные глаза на бледном лице казались еще чернее и были словно подернуты дымкой; голову его украшал серебристый парик; он то и дело подносил лорнет к носу, как будто седлал и расседлывал его; каждого человека он оглядывал с ног до головы.

Энгельсгофену сообщили о приезде Гарсули, но барон не счел нужным выйти к нему навстречу и поручил провести обер-кригскомиссара к себе, на четвертый этаж. Вот почему на лице Гарсули можно было ясно прочесть гнев.

Энгельсгофен жил один-одинешенек, с денщиком-гусаром, на четвертом этаже комендатуры в тесной беленой комнатушке с альковом, где стояли только кровать да кресло; поэтому для гостя принесли простой стул. По мере того, как Гарсули поднимался по лестнице, лицо его все больше меняло окраску: сперва он покраснел, как рак, а затем стал фиолетово-синим, как индюк.