Переселение. Том 1

— А чего тянуть? — зашипел Баевич. — Достаточно мы ждали, хватит того, что двадцать пять лет тому назад нас жег Ченгич Бечир-паша{54}, а двадцать лет тому назад — Топал Осман-паша. Зачем же еще временить? Мы идем, чтобы умереть среди своих. Довольно уж мы ждали.

— Есть ли у вас какая-нибудь бумага? — спросил Исакович. — Показывал ли вам владыка Василий какую-нибудь грамоту от русских?

Баевич сердито крикнул в ответ:

— Зачем нам грамота? Мы и на слово поверили. Без позора слова не нарушишь!

— А что будет, коли вы останетесь один на один с турками, у которых целых три султана? Почему не дожидаетесь помощи от России?

Тут снова поднялся шум.

Баевич, заглушая всех, крикнул:

— Нас жгут, огонь не ждет, на австрийцев, венецианцев и прочие христианские царства мы больше не надеемся. Единственная наша надежная опора — Дрекалович{55}.

— А разве вы не могли бы, — спросил Павел, — найти себе в Вене какую-нибудь работу? Чтобы прокормиться до отъезда?

— Поначалу, — сказал Баевич, — венцы приходили на нас глазеть. Подавали кое-какую милостыню, когда совсем не стало у нас денег. Предлагали наниматься носильщиками паланкинов, есть такие и в Рагузе, они превращают мужчину в бабу. А женщин уговаривали идти стирать белье да выносить мусор из кабаков!

— А что будет, если всех вас вернут в Черногорию? Ведь среди вас есть и умирающие!

После долгого молчания Баевич ответил:

— Коли Россия о нас забыла, то все мы, конечно, по дороге помрем. Да и чего стоит такая жизнь! Но зато хоть те, кто выживет, будут знать, что их ждет. Но мы не верим, что о нас забудет владыка Василий, а тем более — Россия. Нас ждут в Киеве родичи.

Когда Исакович спросил, не слишком ли они доверяют владыке Василию, в ответ ему закричали, что лучше его им не требуется!

Исакович умолк, потом велел всем стать в кружок и выслушать его.

— Знайте, я слов на ветер не бросаю, — сказал он. — Меня прислали поглядеть на вас и сообщить, что Россия вас не забыла, что для вас уже готовят паспорта. Перед вами отворятся ворота лазарета, если не завтра или послезавтра, то в ближайшие дни, непременно отворятся. К вам будет приходить врач. Больных положат в больницу. Здоровые отправятся в Киев. Клянусь вам в том святым Мратом.

И тут Исакович пережил нечто такое, чего вовсе не ожидал, и произошло это внезапно, точно гром среди ясного неба. Впрочем, зачем пытаться объяснять то, что не поддается объяснению?

Его слова из уст в уста передавались по темным коридорам лазарета.

Пришел, мол, русский офицер, и всех их вот-вот отправят в Россию. Началось всеобщее ликование, зазвучал веселый смех, но звучал он не так, как у других людей, казалось, заворковали горлицы.

Эти костистые, угрюмые, высохшие люди с горных кряжей и вершин, закаленные в жестокой резне, обагренные кровью и, казалось, забывшие, как смеются, сейчас смеялись какими-то дробными птичьими голосами.

Потом Исакович услышал, что они перекликаются друг с другом.

Уже у ворот он спросил Баевича, кто такая женщина в красной шапочке с маленькой опухшей девочкой, что испуганно жмется к ней.

— Это Йока Стане Дрекова. Ее позорно бросил муж в Триесте. Надоело ему, видите ли, ждать. А почему вы спрашиваете?

Выйдя с аптекарем из лазарета, Павел оглянулся, чтобы еще раз посмотреть на весь этот ужас, и увидел, как в конце коридора в полумраке люди помоложе становятся в круг, берутся за руки и, покачиваясь, начинают танцевать коло.

До его ушей донесся частый топоток.

Если в Темишваре его земляки, отплясывая коло, вертелись волчком, то эти люди нагибались, словно тащили камни.

Топот становился все громче.

Когда он шел к экипажу, ему мерещилось, будто глухие удары их ног уже отдаются по всему лазарету, бегут по воде, пробиваются сквозь спустившиеся после захода солнца сумерки, разносятся эхом по земле и по небу до самой Вены.

Исакович был вторично принят графом Кейзерлингом в полдень 21 июня по православному календарю, или 3 августа по новому.

Его снова провели, так по крайней мере ему представлялось, сквозь зеркала, сквозь мраморные ниши, мимо канделябров и висящих на стенах гобеленов.

Пока разодетый и надушенный Исакович ждал перед дверью графа, возле него, статного серба с благородной осанкой, собрались конференц-секретарь Волков с несколькими гостями; все они от души смеялись над тем, что капитан Исакович не знает, как зовут стоящих в приемной Кейзерлинга голых богинь и не имеет даже понятия о том, кто такая Психея.

Гостями русского посольства в то лето были два великосветских санкт-петербургских льва — некий господин Левашов{56} и господин Алексей Семенович Мусин-Пушкин{57}, по словам Волкова, человек близорукий и весьма богатый, но конфузливый с женщинами.

Левашов приехал в Вену из Англии, Мусин-Пушкин — из Парижа.

Оба были в париках.

Узнав, что Павел даже не слыхал об Апулее, они сочли его каким-то монстром, чем-то вроде уроженца американских прерий. Левашов рассмеялся ему прямо в лицо.

Хорош русский брат!