Переселение. Том 1

Но такое впечатление было обманчивым. В домах таились не убийцы, а женщины в своих уютных гнездышках для любви.

Исакович только в Вене понял, что в Европе уживаются два мира.

Один показывает свое лицо днем. Другой — ночью. Один виден днем. Другой — ночью.

Одно его лицо — на улице, перед дверью. Другое — внутри, за дверью.

Колокольчик, за который дернул Агагияниян в темном дворе у двери жилища г-жи Гуммель, задребезжал надтреснуто, как ботало.

Вскоре высоко наверху, на четвертом этаже, в окне появилась свеча, слабо освещавшая лицо женщины, потом послышался голос:

— Кто там?

Агагияниян крикнул снизу:

— Анастас Великий!

После этого дверь точно сама собой отворилась. Отворялась она сверху при помощи проволоки, которая отодвигала засов.

Павел, переступив вслед за армянином порог, оказался на нижней ступеньке узкой каменной лестницы, словно на дне глубокого колодца. Высоко вверху стояла женщина со свечой и громко смеялась.

Пока они поднимались по ступенькам винтовой лестницы на четвертый этаж, Агагияниян давал Исаковичу последние наставления о том, как надо себя вести в этом доме. На четвертом этаже их ждала увядшая красавица, чье лицо выражало радостное удивление. Все то время, пока они поднимались, за стеной раздавались крики, музыка, смех и женский визг.

В доме, должно быть, собралась веселая компания.

Госпожа Гуммель показалась Павлу несколько странной. Полуголая, нарумяненная, рыжекудрая дамочка с лицом ангелочка, которой было, вероятно, лет пятьдесят, напоминала увядшую розу. Ее волосы украшало страусовое перо. Кринолин по бокам был разрезан, так что виднелись красивые голые ноги. В своих серебристых сапожках и в сильно затянутой золотистой корсетке она смахивала на кирасира, который вдруг почему-то стал меньше ростом и превратился в потаскушку.

Встретила она Исаковича a la grande[47].

Павел, прижав к сердцу свою треуголку, поклонился и шаркнул ногами. Агагияниян, будучи, очевидно, в близких отношениях с дамой, похлопал ее по мягкому месту и завертел так, словно хотел, чтобы у нее закружилась голова. Потом увлек в сторонку и что-то тихонько, по секрету от Павла, зашептал.

Исакович услышал только, как г-жа Гуммель воскликнула: «Боже мой!»

Агагияниян потом рассказывал ему, будто она и в постели так восклицает.

Потом они повели Павла в противоположный конец коридора, в пропахшую туалетным мылом и дешевыми духами, уставленную зеркалами небольшую комнату с зеркальным потолком; тут царила мертвая тишина.

Госпожа Гуммель зажгла свечу и проворковала:

— Милости просим!

Затем, указав на постель и умывальник, она прибавила, что он может тотчас же лечь и как следует выспаться. Никто сюда не придет. Ключи от комнаты находятся у нее.

— Очень жаль, — заметил смеясь Агагияниян, — что вы не познакомились раньше, а как раз в ту пору, когда капитан возвращается с поля боя любовных атак, где получил ранение. Такого красивого славонского офицера вы, наверное, никогда еще не встречали? Очень жаль!

Когда г-жа Гуммель ушла, молодой армянин заметил, что Павел может совершенно спокойно провести в этой комнате несколько дней. Он же будет навещать его и сообщит о его приезде в русское посольство.

На г-жу Гуммель можно спокойно положиться — он не первый и не последний сербский офицер, которого она у себя укрывает. И с городской стражей у нее хорошие отношения.

Она еще никогда и никого не предавала.

Все это совсем не понравилось Павлу. Такого он вовсе не ждал и потому стал жаловаться, что эта комната — сущая мышеловка.

Армянин молча подвел его к шкафу и показал потайную дверцу, которая выводила из не имевшей окон комнаты на маленький балкончик, расположенный над крышами соседних домов. С железного, уставленного цветочными горшками балкона открывался вид на окутанную мраком Вену со слабо мерцающими фонарями, темными кривыми улицами, церквами, садами, рукавом Дуная и далекими горами. С балкона можно было спрыгнуть на крышу, пройти вдоль дымовых труб в другой ее конец и затем спуститься, если нужно, на соседнюю улочку.

Вскоре вернулась г-жа Гуммель, чтобы постелить капитану постель. Она сказала, что будет брать с него талер Марии Терезии за день и два талера за ночь. И станет приходить к нему обедать.

— Сейчас, — продолжала она, — я очень спешу, у меня полон дом гостей. Вы же, капитан, хорошенько выспитесь, а уж завтра подумаем о враче.

Несмотря на злость и обиду, вызванную тем, что ему, проливавшему кровь за австрийскую империю, приходится по прибытии в Вену скрываться, Павел Исакович отнесся ко всему, что пришлось претерпеть той ночью, довольно спокойно.

Его утешало, что он все-таки уже почти добрался до русских и до Бестужева.

Уже через день-другой он, наверно, сможет явиться в Хофдепутацию и подать жалобу на Темишвар, на Гарсули: пусть там узнают, как после стольких войн обращаются с Исаковичами, с их отпущенными со службы солдатами и с другими их соплеменниками. Пусть узнает и сама императрица о неправде, беззакониях и нанесенных сербам обидах.

Ему хотелось спокойно провести эту первую ночь в Вене и хорошенько выспаться.