— И слышать не желаю, — кричал он, — чтобы моя дочь переселялась в Россию! Будь разрешение, куда ни шло, но сейчас и речи о том быть не может! Не отдам дочь! А ты, Джюрдже, возвращай приданое!
Бедняга Юрат колебался.
Он признался тестю, что его и самого не тянет в Россию, но, поскольку он обещал брату и уже внесен в список Шевича, сейчас отказаться уже трудно. Если бы можно было как-нибудь выкрутиться, он готов, но как?
Услыхав слова мужа, Анна покраснела от стыда и заплакала. Тогда сенатор со своей стороны заявил, что он, собственно, ничего не имеет против их отъезда, воспротивилась этому его жена, Агриппина Богданович, мать Анны, и требует отдать ей внуков. Пусть, мол, живут в доме у бабки! А если уж им суждено уехать, то пусть хоть до отъезда в Россию поживут с бабкой и дедом — им на радость и утешение! Достойного Юрата Исаковича это очень растрогало. Тесть и зять долго еще потом выпивали, и при расставании на глазах у обоих блестели слезы.
Юрат и Петр Исаковичи с женами стали готовиться к отъезду. По вечерам мужчины, понурясь, сидели в трактире, словно в ожидании вести о смерти родича. Однако хуже всего приходилось четвертому Исаковичу, Трифуну. Он был не только самый из них старший, но и самый бедный и многодетный — было у него шестеро ребят, мал мала меньше. Он не мог остановиться, подобно братьям, в трактире и жил вместе со своими граничарами в Махале. А ко всему еще его жена не только не одобряла переселение в Россию, но и грозилась уехать в Руму к своему отцу, одеяльщику Гроздину. Уже несколько дней супруги не разговаривали друг с другом. Что касается Трифуновых граничар, то Гарсули придумал им работу: возить с Беги и с Тимиша гравий для прокладки шоссе. И велел взимать с них подать за рыбную ловлю на Беге. А тем, кто хочет переселиться в Россию, приказал сносить дома, которые не стоят на одной линии, и строить новые. С тех пор, как Трифуновым солдатам прочли этот приказ, они каждое утро являлись к дому майора и кричали, что не станут таскать ни песок с Беги, ни гравий с Тимиша, а что до рыбной ловли, то пусть их бог избавит от такой рыбалки!
Не будут они платить подати!
Темишварское начальство в ответ на это заявляло, что всем переселяющимся нечего больше делать в Темишваре, пусть-де уезжают в Срем, в Славонию и ждут там, под шатрами, пока Россия не вышлет за ними царские сани!
Таким образом, Трифун в те последние дни мая досыта нагляделся на позор и унижения махалчан, но не в силах был им помочь; он лишь проклинал судьбу за то, что ему приходится быть свидетелем того, как гусары гонят их на Бегу за песком. Каждое утро в село приходили инженеры и землемеры, наблюдавшие за прокладкой шоссе. Они расставляли свои рейки, секстанты, астролябии, нивелиры, теодолиты и приказывали сносить некоторые строения. Являлся и Einnehmer[18], чтобы получить подать за рыбную ловлю.
Он приходил, несмотря на жарищу, всякий день, и его узнавали еще издали по длинному синему сюртуку; такие сюртуки в те времена носили на Рейне и в Лотарингии. Будучи человеком добродушным, он улыбался махалчанам, однако неустанно повторял по-сербски единственное известное ему слово: «Плати!» Махалчане нехорошо поминали бога, вздыхали да охали.
Немец посмеивался и повторял вслед за ними: «О боже, боже!» А вооруженные пистолетами гусары не отставали от него ни на шаг.
Трифун смотрел на все это из своего слепленного из глины дома, стоявшего у околицы Махалы, на пепелище турецкой караулки, от которой остались одни только трубы. Чисто побеленный дом стоял на небольшом холме, его голубые турецкие рамы и стекла в свинцовой оправе были видны издалека.
Летом в доме пахло глиной, зимою стены покрывались подтеками, но махалчане говорили, будто он битком набит дорогой мебелью, а Трифунова жена расхаживает в нем вся увешанная драгоценностями, и именовали они его не иначе как «Трифунов дворец». Позади дома был старый водоем, его выложили камнем, и теперь он служил Трифуну местом для отдыха в саду. В этом сильно запущенном саду сейчас цвели майские розы. Сидя среди цветов, Трифун видел заросшую акацией Махалу, а дальше, над зелеными плацами для учений, — Темишвар с его рвами, башнями, укреплениями и горевшими на солнце окнами домов.
Над барочными домами синело низкое, теплое небо. Плацы с рыжими подпалинами были теперь безлюдны, а камыш у пороховых погребов высок. Хотя эти глубокие погреба были окружены рвами, Темишвар жил из-за них в вечном страхе.
Видел Трифун, как неподалеку от села, на выгоне, паслись стреноженные кони, которые скакали, точно огромные кузнечики, видел он женщин у колодца, что шли, покачиваясь под коромыслом с двумя ушатами, полными воды.
Он всегда питал слабость к женщинам из народа и в молодости этим славился. Впрочем, все Исаковичи в молодости были мастаки по женской части. Только Павел до женитьбы путался с актрисой из Вены, а Трифун предпочитал соотечественниц из окрестных сел.
И выбирал он их именно тогда, когда они шли с коромыслом на плечах, неся полные ведра с водой.