Переселение душ

«Архидьякон» и поставил тарелку с так называемым палтусом перед Морисом Хейнесом.

— Разве это палтус? — возмутился мистер Хейнес. — Скорее всего это объедки, которые вы отобрали у кота. Отдайте их обратно несчастному животному и принесите мне что-нибудь съедобное.

И вдруг за соседним столом раздался взрыв неистового смеха. И в смехе этом клокотала радость бытия, чистая, искренняя, — он внезапно смолкал, и возобновлялся с новой силой. Этот смех нарушил все соборное благолепие, царящее в ресторане. Чопорные девы лет пятидесяти оборачивались, чтобы посмотреть на девочку, которая так заливисто смеялась. Одни фыркали, выражая крайнее неодобрение, другие отзывались еле уловимыми улыбками. Официант-архидьякон всем своим видом выражал страдание. «Псаломщик» сначала невозмутимо продолжал работать, пока вирус смеха не поразил его в самое сердце. Он уронил порцию пудинга, зажал рукой рот и пулей вылетел в коридор, где принялся топать ногами и безудержно хохотать.

А на девочку по-прежнему накатывали приступы смеха.

— Брекратите, умолаю вас, — уговаривала ее обеспокоенная немка-гувернантка. И, обернувшись к залу, беспомощно развела руками. — Это истерик! Тиш, тиш. Ruhig, Селия. Это ошен некрасив!

Селия качала головой, захлебываясь от смеха.

— Ой, не могу, фрейлейн! Как он про кота сказал!

И она снова зашлась смехом.

Морис Хейнес не намеревался никого смешить. Он просто не выдержал такого издевательства над едой. Он почти убедил себя, что кипяченая водичка с жалкими кусочками моркови и жилистым мясом — это суп-жульен. Но «палтус» его доконал. Он, молодой художник, обладающий отменным пищеварением, провел в пути весь день, а завтра должен писать парадный портрет местного священника. Хороший обед был жизненно необходим ему. Он послал за хозяйкой гостиницы.

Хозяйка, облаченная в черное атласное платье и непробиваемое высокомерие, предстала перед ним. Поверьте на слово автору, бывавшему по долгу службы в подобных гостиницах: уж если вы обращаетесь к хозяйкам таких заведений и говорите, что они не способны обслуживать таких презренных тварей, как клиенты, то плохо приходится чаще всего вам, а не им. Тем не менее Морису удалось разделаться с ней так, что от нее осталось только черное атласное платье. Во всяком случае, он достиг своей цели. Ему принесли вполне съедобную порцию палтуса, причем самую большую, — со дня основания гостиницы никто из посетителей не получал такой. Порция была такой большой, что он постеснялся потребовать вторую, и такой вкусной, что он не прочь был бы съесть еще одну. А в конце трапезы на его столе появился, в качестве искупительной жертвы, и omelette aux fines herbes, как говорят французы, то есть яичница со специями. Она была приготовлена исключительно для Мориса Хейнеса, эсквайра, и не входила в ассортимент.

Настроение у него заметно улучшилось. Он стал обращаться с официантом гораздо приветливее, даже спросил у него совета в таком важном деле, как выбор портвейна. И наконец-то соизволил обернуться и посмотреть на дерзкое дитя, которое отозвалось на его справедливое негодование смехом.

Он увидел рядом с пожилой гувернанткой рослую девочку лет пятнадцати. Преданная гувернантка очищала от скорлупы грецкие орехи, а девочка поедала ядрышки. Девочка уже в этом возрасте отличалась типичной ирландской красотой: черные волосы, синие глаза, живое, выразительное лицо, чувственные, нежные губы. Хейнес подумал, что она очень колоритна, но написать ее портрет было бы нелегко. Она заметила его взгляд и вспыхнула, вспомнив, что вела себя ужасно, но тут же улыбнулась, вспомнив про кота.

«Симпатичный ребенок», — подумал Хейнес.

Гувернантка с девочкой ушли, и ему вдруг показалось, что свет газовых ламп как-то потускнел, словно вместе с ней отсюда ушла энергия юности и осталась лишь кучка седых старушенций, занятых исключительно грецкими орехами. Они раскалывали их, деликатно поклевывали ядрышки, шептались, фыркали…

— Официант, — сказал Хейнес псаломщику, — отнесите мне портвейн в курительную.

В курительной комнате оказалось не лучше. Она явно не проветривалась со дня основания гостиницы, а пепельницы не вытряхивались принципиально. Вонь окурков смешивалась с запахом дешевого пива. Хейнеса хватило лишь на то, чтобы выкурить пару сигарет. Затем в поле его зрения попала висевшая на стене рождественская тарелочка с надписью: «Не поцелуешь ли ты собачку?» Хейнес застонал и ринулся прочь.