Пересечения

Он уходил от вокзала усталой походкой старого, нездорового человека. Все новые и новые воспоминания прорывались сквозь заслон небытия, вставали перед его внутренним взором, и он пугался их множеству и беспорядочности. Предстояло объять все прошлое, привыкнуть к нему. Он давно готовил себя к этому, но, даже готовясь, не знал, что это так грандиозно и утомительно — вспоминать. Может, потому еще, что надо смириться с ушедшим. С тем, что жизнь-то прожита.

А потом он подумал, что все-таки главное от него не ушло. Ибо этим главным в его жизни было — остановить танки. Ради солнца и света, ради вон того малыша, который идет, косолапя, по аллее сквера.

Далеко от дома

Шквальными ливнями и молодыми грозами летел над Европой мирный май, первый после шести лет войны.

Ликовали люди, поверив в избавление от рабства и в спасение от гибели. Гремели победные салюты. А на севере Голландии все оставалось по-старому.

«Если будет осуществлена попытка высадить десант, мы взорвем все дамбы и затопим страну», — объявили гитлеровские оккупанты по радио. И вся страна жила в тяжкой тревоге, ибо некоторые дамбы уже были разрушены. И морские воды гуляли над землями, отвоеванными у Северного моря еще вольными гезами.

Волны с шумом накатывались на прибрежные камни. За камнями вздымались песчаные дюны, изрытые траншеями. В морскую даль свирепо глядели орудийные стволы. С наблюдательных постов на дюнах хорошо просматривались низины. Игрушечные домики с бурой черепицей крыш, изящные мосты над спокойными речками. Луга, поросшие сочными травами. В этой аккуратности, в этом приглаженном пейзаже было нечто от милой сердцу немецкого солдата Германии. Вот разве что эти нелепые мельницы, которые возвышаются над садами и рощами, мешают. Да и холодно, черт побери, дует с моря, и в садах еще не распустились цветы. По утрам над низинами клубились густые туманы. Не видно ни земли, ни моря.

Где там солдаты канадской армии, готовые к десанту? Может, совсем рядом? Кто крадется по дорогам ночью? Может, партизаны? Может, русские? И, успокаивая себя, выпускает часовой длинную очередь из пулемета в сторону моря.

…Группа шла на север, и ветер нередко доносил пулеметный треск.

Шли ночами, от одного городка к другому, рискуя нарваться на патруль, на засаду и надеясь лишь на туман и удачу. Где-то за горизонтом осталась лагерная зона Амерсфорта. Неожиданно оказавшись на свободе, они, в полосатых своих одеждах, рискнули войти в маленький дом у кладбища, на окраине городка. Один из беглецов говорил по-немецки, это их и выручило. Хозяин дома, кладбищенский сторож, выслушал сбивчивые объяснения, просьбу об одежде, покачал головой и спрятал незваных гостей в сарае. Он ушел, а они целую вечность томились ожиданиями и подозрениями, не въедет ли во двор машина с солдатами и не начнется ли жестокая потеха над безоружными.

Сторож привел невысокого рыжеватого человека в рыбацкой робе. Оглядев изможденных, перемазанных сажей беглецов, рыжий спросил по-русски:

— Жору Комкова знаете?

Они переглянулись, радуясь родному языку. Припомнили: Комкова фрицы расстреляли месяц назад. Нашли в матраце финку при очередном обыске.

Рыжебородый понурился, тусклым голосом спросил:

— А Колю Смирнова?

Ответил тот, что говорил по-немецки:

— Коля в карцере. Что-то сказал не то на перекличке.

— Почему вас не ищут? Почему нет тревоги в лагере? Что там за пожар?

Ответил самый старший из военнопленных, носатый, высокий, с седыми висками, назвав себя Кучмой:

— Мы работали, нас послали отремонтировать старый блок. Человек двадцать. Рвануло прямо в бараке, разметало стену и ограждение рядом. Кругом все горело и падало. Мы стали выползать оттуда, а охране было не до нас. Наверное, нас посчитали сгоревшими.

Рыжебородый кивнул, повернулся к хозяину дома, сказал несколько слов. Хозяин ответил коротко и ушел.

— Меня зовут Петром, — сказал беглым рыжебородый. — Сейчас вам принесут еду и одежду. Неважная одежда, но все же не полосатая. А ночью пойдем на север, к границе. Фрицы еще не сдаются, хотя Берлин уже взят, Германия капитулировала.

— Что? Когда?! Как?! — они бросились к Петру, хватали его за рукава куртки, за плечи, обнимали, смеясь и перебивая друг друга.

Глаза у Петра потеплели, он, кажется, начинал верить им.

— Передают сейчас все радиостанции, Англия, Франция, наши. Война закончилась. Вчера подписан акт о капитуляции. Эти сволочи фашистские и энседовцы, полицейские ихние, не признали капитуляции. А сил у нас мало, мы не можем освободить из лагерей всех, кто еще жив. Оставаться вам здесь нельзя, могут пронюхать, всех перестреляют, и вас и голландцев. Сегодня ночью я поведу вас к Зейдерзе, оттуда есть надежда переправиться в Англию, к союзникам. Все могут идти? Ну и хорошо.