Перерыв на жизнь

Рада срывает с себя куртку, а вместе с ней словно сбрасывает свое оцепенение.

— Валера, а ты все знаешь, да?! — орет ему через просторный холл и гостиную. Сдирает шарф, который, свободно

охватывая шею, меж тем стягивает не хуже удавки. Дышать от него нечем. — Ты в курсе всего, да?

— Я знаю то, что мне положено знать, — садясь за стол, подтверждает Валера.

Его ледяное спокойствие на фоне ее истерического крика выглядит оскорбительно. Можно кричать, визжать, можно

попробовать приказать ему к чертям убраться, но по каменному лицу и крепкой позе ясно, что все бесполезно, своим видом

Валера дает понять: он не двинется с места, пока Гера не вернется домой. А ей остается только смириться. Она не узнает

этого Валеру. Где всегда приветливая добрая улыбка? Где приятный смущенный румянец на щеках?

Испытывая невыносимое желание затянуться, Рада достает сигареты и закуривает; раздражает мельтешащий огонек

зажигалки — так трясутся руки. Да и ее саму до сих пор всю потряхивает от пережитого и увиденного, от сцены в кабинете, от

того незнакомого Геры, который выволок ее на улицу и затолкал в машину.

Представляла, конечно, что он далеко не ангел, но столкнуться с ним таким оказалось болезненным. А она рассчитывала на

приятное продолжение вечера с бокалом сухого красного.

Вино. Рада вспоминает про вино и начинает шарить по шкафам. Находит бутылку, но Валера ловко выхватывает ее из рук.

Зеленые глаза Рады оскорбленно вспыхивают, она размыкает пересохшие губы, чтобы возмущенно заорать.

— Я открою, — успокаивает ее мужчина и вытаскивает из ящика штопор.

Пока он откупоривает бутылку, Рада достает бокал. Он наполняет его, и Дружинина, прикончив вино в несколько глотков,

обессилено приваливается к шкафчику. У нее дрожат колени, она тяжело хватает ртом воздух, еще не чувствуя внутри

долгожданного облегчения. Смотрит на бутылку, и Валера, ловя ее жадный взгляд, снова наливает ей вина.

— А давай со мной? — с вызовом говорит она, поднося бокал к губам и отпивая. Стекло противно стучит о передние зубы.

— Давай, — соглашается Валера, и Раду разбирает истерический смех. Она хохочет, пока помощник Гергердта достает себе

бокал. — Какие еще тебе даны указания, кроме как потакать любому моему желанию?

— Всего два, — миролюбиво улыбается Валера и пробует темный тягучий напиток.

— Какие? — Рада делает большой глоток.

— Если будешь буянить, то первое — вколоть тебе снотворное, а второе — привязать к стулу.

— Ты умеешь делать уколы?

— Конечно.

— А чем связывать будешь?

Валера поправляет черный галстук и снова отпивает красное вино.

— Ты серьезно?

— Нет, я шучу, — улыбается он, но Рада ему не верит. Сегодня эта приветливая улыбка кажется отвратительной.

Дружинина садится на высокий стул и с усилием сжимает виски. Ее начинает тошнить.

* * *

— А ты думал я сам к тебе приду? Нет уж, лучше теперь вы к нам, — тихо, но очень саркастически смеется Гера. — Как тебе

мой город? Понравился?

Гергердт и не ждет от этой твари какого-то ответа. Это, нечто похожее на человека, валяющееся у его ног, уже почти не в

состоянии говорить. На нем нет живого места. А сам он — уже не личность. За пару часов его превратили в окровавленную

тень, все еще слышащую, понимающую, едва что-то соображающую от страха, разумную, но тень. Мало кто способен,

чувствуя во рту вкус собственной крови и металл пистолета у виска, остаться твердым, как камень. Даже камни можно

покрошить в муку и растереть в порошок, Гергердт знает много способов. А чтобы стереть в пыль этого недоноска, который

пять лет назад насиловал его девочку, даже ничего изощренного придумывать не пришлось. Тот уже и так от страха

обмочился.

— Кто ты? — почти беззвучно шепчет насильник.

— А какая разница? Чего это ты так напугался? Не понравилось, как с тобой обращаются? Х*ево?

Глядя на это ничтожество у своих ног, он испытывает нечеловеческое удовольствие. Так долго ждал и вот, наконец,

дождался. Поймал его. Остальные трое на том свете давно, этот, последний, самым прытким оказался. Тех Гера и в глаза не

видел, но последнему не мог не посмотреть в лицо. Хотел видеть, как уничтожат того, кто его девочке принес столько горя.

Все, что ей пришлось вынести, на себе прочувствовал, на своей шкуре. Все это время пил ее слезы, дышал ее страхом,

слушал ее кошмары; вместе с ней упрямо пробивался к жизни, время от времени щупая слабый, почти нитевидный пульс.

С того самого момента, как Рада призналась во всем, не покидало ощущение, что он ее насилует. Хотя она хотела его,

откликалась, сознательно шла к близости, но он не мог избавиться от этого уничтожающего ощущения, ведь его девочка не

получала настоящего удовольствия.

Так было до ее оргазма. До ее безумного желания. Только потом ему стало хорошо — когда она перестала бояться,

перестала рвать цепочку у него на шее. Но никогда не забыть ему, что такое заниматься сексом с любимой женщиной, а

чувствовать себя насильником! И тот ее оргазм, и то, как вытаскивал Раду с того света, не забыть! Потом был все, что

угодно, готов сделать, чтобы это не повторилось. Выворачивался ради нее наизнанку, оберегал, защищал, иногда сам падал