Однако Дарвина блестяще осенило, что без человека-селекционера можно обойтись. Природа сама сделает за него всю работу, чем она и занимается уже сотни миллионов лет. Некоторые мутантные гены помогают организмам выживать и размножаться. Эти гены распространяются в популяции. Другие же мутантные гены затрудняют выживание и размножение, становясь, таким образом, все более и более редкими, пока не исчезают из популяции окончательно. Чтобы превратить волка в гончую или в веймаранера, требуется каких-нибудь несколько веков. Только подумайте, сколько изменений можно произвести за миллион столетий. А с тех пор как наши рыбоподобные предки начали выползать из воды, столетий прошло уже три миллиона. Это чудовищная куча времени — огромная возможность для постепенных преобразований из поколения в поколение. Подчеркну еще раз: основная идея здесь в том, что удачные мутации должны быть хоть и случайными, но непременно мелкими. Мутантное животное отнюдь не представляет собой наобум составленную мешанину. Каждое случайное изменение лишь незначительно отличает его от предыдущего поколения.
Давайте вернемся к нашим гепардам и посмотрим, каким образом природа берет на себя обязанности фермера, садовника или заводчика. Обладающий мутантным геном детеныш вырастает, и его слегка удлиненные когти помогают ему бегать немножко быстрее. А значит, он ловит больше добычи, и, следовательно, его детеныши лучше питаются, имея больше шансов выжить и обзавестись собственным потомством. Некоторые из этих потомков — внуков нашего мутанта — унаследуют его мутантный ген, то есть и они, когда вырастут, будут иметь когти чуть-чуть длиннее среднего. В силу чего скорость бега у них тоже возрастет, и потому их потомство — правнуки исходного мутанта — снова окажется более многочисленным. И так далее. Как если бы селекционер целенаправленно отбирал самых быстроногих особей для разведения. Но только никакого селекционера нет. За него все делает выживание. Дальнейшее представить нетрудно. По мере того как поколения сменяют друг друга, мутировавший ген встречается в популяции все чаще и чаще. В конце концов наступает момент, когда этим геном обладает почти вся популяция гепардов. И все они бегают чуточку быстрее своих предков.
Теперь усиливается давление на газелей. Скорость их бега не вполне одинакова. Ни одна газель не может бежать так быстро, как гепард, но некоторые газели бегают быстрее прочих, и именно они чаще избегают опасности быть съеденными. Это увеличивает для них возможность выжить, чтобы оставить потомство. А их детенышам передаются гены быстрого бега. У генов медленного бега больше шансов очутиться в желудках гепардов, леопардов и львов и, следовательно, меньше шансов попасть в будущие поколения газелей. Если — снова благодаря случайному искажению какого-нибудь уже существующего гена — появится новый мутантный ген, помогающий газелям бегать быстрее, то он распространится в газельей популяции точно так же, как и вышеописанная мутация у гепардов. Это изменение может касаться формы копыт. Или анатомии сердца. Или быть глубоко запрятанным в тонкостях биохимии крови. Подробности здесь несущественны. Любой ген, каким угодно путем способствующий выживанию газелей, будет передан их потомству. Таким образом, этот ген, как и в случае с мутантным геном гепарда, в конечном итоге распространится в популяции и станет всеобщим. С течением поколений и гепарды, и газели — и охотники, и дичь — будут бегать немного быстрее. Тогда можно будет сказать, что и с теми и с другими произошло
Я люблю метафору