Перенос

Маша послушно принимает капсулы и просит не гасить свет: в темноте ей страшно. Элла оставляет в палате гореть тонкую трубкообразную лампу над кроватью Маши, испускающую приглушённый сиреневый свет.

— А вы так и будете здесь сидеть? — спрашивает она меня. — Может, переночуете на кушетке в комнате для посетителей?

Машина костлявая лапка цепляется за мою руку.

— Мама, не уходи…

— Я останусь с Машей, — отвечаю я.

— Тогда попробую устроить вас поудобнее.

Она приносит надувное кресло. Это всё, что она может для меня сделать.

— Спасибо и на том, — говорю я.

Я придвигаю кресло почти вплотную к Машиной кровати. В сиреневом свете палата выглядит причудливо, но уютно. Маша рассматривает свою руку.

— Так прикольно… Мне нравится эта лампа. Я от неё вся сиреневая, и ты тоже. Как будто мы с другой планеты.

Её лёгонькая полупрозрачная лапка с острыми коготками лежит в моей руке, веки уже начинают тяжелеть, но она из последних сил поднимает их, чтобы смотреть на меня. Её губы приоткрываются тёмной щелью, и с них слетает полушелест, полушёпот:

— Эта болезнь мне в наказание… За то, как я вела себя с тобой. Может быть, ты теперь и не совсем такая, как раньше, но ты хорошая… Ты так классно поёшь. Мне больше всего нравится «Молчание», «100 000» и «Аквамарины». Я всем в своём классе сказала, что ты — моя мама, а они не поверили… Сказали, что я врунья. А школьный психолог Каролина Робертовна, знаешь, что сказала? Что я… сейчас, вспомню слово, которое она загнула… А, вот. Что я проецирую образ матери на своего кумира. Смешная тётка… Ты же в самом деле моя мама.

— Ох уж эти психологи, — киваю я. — Вечно они что-нибудь намудрят. Только, Машенька… Не говори про наказание. Не надо так думать, моя маленькая. Это не наказание, просто так получилось. А я на тебя не обижаюсь и не сержусь. Я очень тебя люблю, родная. Я очень по тебе соскучилась.

Она облизывает пересохшие губы.

— Мама… Помнишь, я тебе по телефону сказала… Что папа нашёл новую маму, и ты не нужна. Прости, что я так сказала. Ты тогда сильно расстроилась?

Сильно ли я расстроилась? Я думала, что нет смысла жить дальше. Я чуть не спилась, и только Вадим и Платанас спасли меня. Но стоит ли Маше знать об этом?

— Да, доченька, мне было больно. Но это ничего… Не думай об этом, это уже прошло. Ты снова любишь меня, и больше мне ничего не нужно. Я счастлива.

Маша чуть слышно вздыхает.

— Лариса тогда была ещё просто няней. Я не понимаю, как она может нравиться папе больше, чем ты… Она такая дура и уродина.

— Я видела её, — говорю я. — Не сказала бы, что она уродина.

— Нет, мама, она уродка. И дура. Знаешь, когда она проверяла у меня уроки, она говорила, что всё правильно, а потом оказывалось, что там ошибки. Она хвастается, что знает английский, а сама говорит «she do» вместо «she does». Это же третье лицо, это и первоклассник знает.

— Ну, если она не совсем хорошо знает английский, это ещё не смертный грех, — усмехаюсь я.

— Да она и русский-то… о-хо-хо, — зевает Маша, — и русский-то не очень. Прикинь, она как-то написала «котлеты вхолодильнике». Предлог со словом — слитно. А знаешь, что я сделала? Я взяла красную ручку, исправила на «в холодильнике» и поставила такую жирную двойку…

— Машенька, не надо тыкать людей носом в их ошибки. Не все это правильно воспринимают. Иногда лучше просто не обращать внимания. Главное, чтобы ты сама знала, как правильно. Ты у меня умница. — Я целую её в прохладный, слегка влажный лоб. — Закрывай глазки, Маша. Ты уже засыпаешь.

Её веки сонно опускаются, но она ещё борется со сном.

— Мама, — бормочет она, еле ворочая языком, — если я умру, сходи в школу, зайди в мой класс и скажи им, что ты — моя мама… Чтобы они не думали, что я врунья.

— Господи, Машенька, что ты такое говоришь! Ты поправишься, доктор Жданова сделает тебе новое тело. Максимум, что ты пропустишь в школе, это сентябрь. Но ты нагонишь, ты же умница.

Её пальцы ещё пару раз шевелятся в моей руке, но она больше не в силах поднимать веки. Они опускаются и больше не поднимаются.

Полночи я не смыкаю глаз: я всё прислушиваюсь, дышит ли она. Она дышит еле слышно, и мне то и дело чудится, что она перестала дышать. Я склоняю ухо к её лицу, вслушиваюсь. Дышит. Я облегчённо откидываюсь на спинку надувного кресла. Прошлую ночь я тоже не спала, и сейчас я чувствую безмерную усталость. Глаза горят, мне хочется их закрыть. Болит всё тело. Я выключаю сиреневую лампу, в последний раз удостоверяюсь, что Маша дышит, и закрываю глаза.

— Просыпаемся, глазки открываем, — раздаётся молодой, бодрый и ласковый голос, очень похожий на голос доктора Ждановой. — Пора вставать, уже утро!

Это Элла. Склонившись над Машей, она гладит её затянутую косынкой голову и щекочет под подбородком. Приподняв голову, Маша озирается, ища взглядом меня.

— Мама…

— Мама тоже просыпается, — говорит Элла весело.

Семь утра. Всё тело затекло и болит, как будто я спала не в надувном кресле, а на твёрдой земле. Кряхтя, я приподнимаюсь. В ушах звенит, голова пустая и кружится, слабость: я жутко не выспалась.

— Завтракать будете? — осведомляется Элла.