Перемещенное лицо

— Ваня, — вмешался Георгий Иванович, — я тебе напоминаю, что ты находишься на территории, контролируемой Соединенными Штатами Америки, и под защитой американских законов. Свою судьбу ты имеешь право решить сам. Как захочешь.

— Я протестую, — сказал старший. — Вы оказываете давление на гражданина СССР.

— Я не оказываю, — возразил Георгий Иванович, — а разъясняю ему его права. Ваня, пока ты у нас, ты можешь ничего не бояться.

— У нас длинные руки, — разглядывая висевший на стене скромный пейзаж, ни к селу ни к городу вполголоса и как бы сам себе заметил «младший» русский.

Чонкин посмотрел на его руки с удивлением и подумал, что врет, не такие уж они и длинные.

— Господа, — опять вмешался Георгий Иванович, — займите свои места, вы здесь, ты здесь, — указал он на разные стороны стола, — и можете обратиться к господину Чонкину, но без угроз.

— Да-да, конечно, — пробормотал старший и повернулся к Чонкину: — Товарищ Чонкин, мы с вами встретились по поручению советского руководства. Мы знаем, что вы оказались в американской зоне не по своей воле, а в результате предательских действий вашего командира полковника Опаликова. Вы знаете, что с ним после этого случилось. Падкие до сенсации западные газетенки пишут, что мы его отравили. Но это не мы. Я думаю, что это сделали западные спецслужбы для того, чтобы подозрение пало на нас.

— Не говорите чепухи, — сказал Георгий Иванович.

— Мы, — продолжил старший, — отвергаем террор как способ достижения политических целей. Мы действуем исключительно методом убеждения. Мы Опаликова не убивали.

При этом второй стал подмигивать Чонкину, как бы говоря: убивали, мочили и тебя, суку, пришьем обязательно.

— У нас длинные руки, — сказал он как бы сам себе.

— Вас, — вел свою линию первый, — мы ни в чем не виним. Мы знаем, что вы честный советский воин, патриот. Вы на чужой территории оказались случайно и мечтаете вернуться на родину. Так вот, Ваня, — перешел он на прочувствованный тон, — родина протягивает тебе руку.

— У нас длинные руки, — в третий раз пробормотал младший.

— Вот, Ваня, подпиши, — сказал старший и положил перед Чонкиным лист бумаги с каким-то текстом.

— Это что такое? — насторожился Георгий Иванович.

— Заявление для прессы.

— Позвольте! — Георгий Иванович взял заявление, стал читать:

«Господа журналисты, как известно, я, Иван Васильевич Чонкин, гвардии рядовой победоносной Советской армии, в результате предательского поступка моего командира, бывшего полковника Опаликова, оказался в американской зоне оккупации Германии, где различные враждебные Союзу ССР силы пытались склонить меня к измене родине. Я должен со всей решительностью заявить, что усилия этих господ совершенно напрасны. Будучи беспартийным советским человеком, я тем не менее являюсь патриотом своей страны, всем сердцем преданным нашим коммунистическим идеалам и лично товарищу Сталину. Вам, господа, воспитанным в системе иных ценностей, может быть, не понять моих чувств и моих поступков, но я возвращаюсь на родину».

— Угу, — заключил чтение Георгий Иванович, — сильно написано. И что ты, Ваня, по этому поводу скажешь?

Иван задумался. В этом месте, если дать возможность, задумается и читатель. Что мог ответить Чонкин в таких условиях? Покорно согласиться со своей участью и поехать из американского лагеря для перемещенных лиц в советский для врагов народа? Нет, господа читатели, Чонкин, конечно, никогда не слыл крупным мыслителем, а в глазах некоторых людей и вовсе был чем-то вроде Иванушки-дурачка, но ведь и Иванушка-дурачок тоже был дурачком только поначалу. А когда жизнь его чему-то учила, учился и кое-чего в жизни достиг. Так и Чонкин. Выслушав предложение вернуться на родину, он глубоко задумался и попытался представить, а что такое для него родина, и перед его мысленным взором возникли лица старшины Пескова, капитана Миляги, лейтенанта Филиппова, полковника Добренького, прокурора Евпраксеина и прочих подобных должностных лиц, и у всех у них были длинные руки, и эти руки тянулись к его горлу. Правда, и туманный образ Нюры проявился где-то на заднем плане. Но Нюра, как ему показалось, руками, глазами и общим выражением лица делала знаки: не надо, Ваня, не соглашайся, не пустят тебя ко мне и житья не дадут.

Заметив, что Чонкин колеблется, Георгий Иванович сказал: