Перемещенное лицо

— Это бывает, — согласился Свинцов. — У нас в деревне тоже Варька косая кошкой по ночам оборачивалась. У коров чужих молоко отсасывала. А брат мой Серега ее в хлеву ночью пымал да лапу ей топором оттяпал…

Говоря это, Свинцов не выпускал из виду того, что сидел на дереве, прищуривал то один глаз, то другой, и тот в ответ на него так же щурился.

— И чего с лапой сделал? — спросил Чонкин.

— А ничего. Завернул ее в тряпку, поклал на печку, а утром гля, а там не кошкинская лапа, а человецка рука…

— Ну, и далее? — потребовал продолжения Чонкин.

— Далее более, — сказал Свинцов. — А ты как думаешь, обезьянов едят?

— А кто их знает, — задумался Чонкин. — Мне не доводилось, а вообще-то чего ж, они же ж тоже из мяса и костей состоят.

— И то, — рассудил Свинцов, — покуда человеком не обернулся, такой же животный, как, допустим, свинья. Так что сперва шерсть на костре опалим…

— Дурак, что ли? — спросил Чонкин.

— А чо?

— Через плечо, — сказал Чонкин. — Зачем шерсть-то палить? Из шкуры рукавицы сделаем, шапки пошьем.

— Тоже дело, — согласился Свинцов, потерши остывшее ухо. — А ты сашлык лопал когда или нет?

— А чо это?

— Чо-чо, — передразнил Свинцов. — Скуснятина, вот чо. На куски мясо порубишь, на прут насадишь и в огонь и так поворачиваешь, чтоб со всех сторон равномерно. Это ж такое вот это у-у! — восполнил он нехватку слов междометием.

И, подняв винтовку, Свинцов потянул рукоять затвора.

— Не стреляйте! — закричала обезьяна человеческим голосом. — Не стреляйте, я сдаюсь.

— Гля! — удивился Чонкин. — Уже превратившись.

— Да, — Свинцов разочарованно опустил ствол. — Я ведь, знаешь, человека убить могу, но человецкое мясо кушать не буду. Стошнит. Ладно, — приказал обезьяне, — вались на землю. Да не боись. Не побегешь — не убьем.

Обезьяна проворно спустилась и стала перед Чонкиным и Свинцовым почти на две ноги, только слегка опираясь передними конечностями о поваленное дерево.

Хотя была она покрыта шерстью с ног до головы, Свинцов разглядел в зарослях признак мужского пола и спросил спустившегося строго:

— Кто такой и какой будешь нации?

Спустившийся молчал и дрожал мелко, как овца перед закланием.

— Говори, кто ты есть! — зарычал Свинцов и щелкнул затвором.

— Не стреляйте! — снова взмолился спустившийся и стал часто кивать головой. — Русский я. Православный, — добавил он, видимо, неуверенный, что последняя характеристика будет ему на пользу.

— Врешь! — не поверил Свинцов. — Обезьянов русских не бывает. Или ты не обезьян?

— Э! — толкнул Свинцова Чонкин. — А не леший ли он?

— Ха! — поразился такой мысли Свинцов. — Отвечай, кто ты?

— Я сам не знаю, — заплакало существо. — Был человек. А теперь, может, и леший.

— В лесу живешь? — продолжал допрос Свинцов.

— В лесу.

— А пожрать чего найдется?

— Для вас, — сказал леший, — для вас непременно найдется.

— Ну, веди нас к себе. Только без колдовства и не думай убечь. Помни, пуля бегает шибче.

Пошли напролом, через чащу. Леший бежал впереди, помогая себе передними конечностями. Свинцов и Чонкин за ним не поспевали, но он останавливался, поджидая, и опять бежал впереди, как собака, ведущая охотника по следу.

Спустились в овраг. По камушкам одолели заплесневевший ручей. Пересекли небольшую поляну, перешагнули через ствол большой, лежащей как труп сосны. За ней были сросшиеся кусты. У кустов леший заколебался, а Свинцов на всякий случай взялся за рукоять затвора.

— Пришли, — сказал леший устало.

— Куда же пришли-то?

— А вот сюда, — сказал леший и юркнул в кусты.

Свинцов кинулся за ним, рассчитывая в случае чего тут же его придушить, и невольно вскрикнул:

— Батюшки! Берлога!

Леший, сверкнув голым задом, уже улезал в берлогу на карачках. Свинцов полез следом. За ним Чонкин. Берлога оказалась длинным, полого спускавшимся и заворачивающим вправо лазом. Они проползли по нему несколько метров, и уже свету сзади не было видно, а под коленями ощутилась твердая почва.

— Не удивляйтесь, — услышали они голос лешего, после чего чиркнула спичка и с шипением загорелась, а от нее засветилась и керосиновая лампа.

— Ух ты! — ухнул Чонкин, а Свинцов от себя добавил что-то по матушке.

Дальше позли со светом.

За узкой горловиной начинался постепенно раздвигавшийся вширь и ввысь коридор, пол его был устлан соломой, коридор оканчивался чем-то вроде круглой комнаты, неплохо убранной, с ковром на полу, с матрацем и двумя стопками книг, но что больше всего удивило гостей, так это приставленный к стене портрет бородатого человека в старой форме с эполетами и аксельбантами.

— Это кто ж такой? — почтительно спросил Свинцов.

— А это… — замялся хозяин берлоги, — это, как вам сказать… Это Его Императорское Величество Государь Император Николай Второй.

— Ого! — невольно выдохнул Чонкин.

— А вы сами-то, извиняюсь, кто же то будете? — перешел на «вы» оробевший Свинцов.

— А я, — сказал леший, — Вадим Анатольевич Голицын.