Перемещенное лицо

— Красное помнишь? Ты там еще с Нюркой жил, с почтальоншей. Жил с ней?

— Ну, — сказал Чонкин.

— Вот те и ну. А я Лешка Жаров, пастух, коровам хвосты заворачивал.

— Эка! — удивился Чонкин. — А я и гляжу, где-то это… ну вот… вроде как бы видались. — Он соскочил с телеги и протянул Жарову руку: — Здорово!

— Здорово, корова! — откликнулся Жаров.

— Как, вообще, жизнь-то? — Чонкин приветливо улыбнулся.

— Жизнь, вообще, ничего, подходящая, — сказал Жаров. — Чего это у тебя с головой? Ранетый?

— Да не, — отмахнулся Чонкин беспечно. — С лошадя упал.

— Ты? С лошадя? Как это? Деревенский человек на лошаде сидит, как городской на табуретке.

— В том-то и дело, что не сидел я на ней, а стоял. В Берлине. Когда на стене расписывался ихнего раймага.

— Рейхстага, — поправил Жаров.

— Ну да, — согласился Чонкин. — Вот этого. Я ж туда подъехал на телеге, хотел, как все, расписаться, а там уже места нет. Все расписано. Кто здесь был. Кто из какого города, из какой дивизии, кто от Волги дошел, кто от Днепра. А я хотел только фамилию свою поставить, и то негде. Вот я на лошадь-то и полез.

…Тогда взобрался он на спину лошади (этой подробностью он Жарова утомлять не стал) и куском черной смолы начал выводить свою фамилию. Но написав первые две буквы «Чо», увидел, что еще выше стоит фамилия то ли Ку-, то ли Пузякова, которую он сразу вспомнил. Он видел уже эту подпись четыре года тому назад в камере долговской тюрьмы. Там она была начертана окаменевшим впоследствии экскрементом, и здесь был употреблен, видимо, тот же пишущий материал. Чонкину захотелось поставить свою подпись еще выше. Он привстал на цыпочки, но тут лошадь дернула, он упал, сильно ушиб голову и больше попыток увековечить себя не предпринимал. А подпись его так неоконченная и осталась, и люди, которые впоследствии видели подпись «Чо», думали, вероятно, что это расписался какой-нибудь советский китаец или кореец.

— Во как бывает! — сочувственно заметил Жаров.

— Бывает, и слон летает, — согласился Чонкин. — А Нюрку-то давно видел?

— Давнее тебя, — сказал Жаров. — Меня ж в первые дни войны забрали. Вот с тех пор дома и не был. Другие хотя б по ранению отпуска получали, а я всю войну от и до в танке, как в банке, провел, и ни разу, видишь, не зацепило. Но с бабой своей переписку поддерживаю. Пишет, жизня в колхозе стала тяжельше прежней. На трудодни шиш плотют с фигом, если бы, грит, не коза, не огородик, не курочки, то и совсем был бы полный капут, а так ничего, перебивается. А насчет Нюрки твоей сообщает, будто с офицером заочное знакомство по переписке ведет.

— С офицером? — неприятно пораженный, переспросил Чонкин. — С каким?

— А мне откуль знать, с каким? — Жаров пожал плечами. — Знаю только, что летчик.

— Летчик? — повторил Чонкин с внезапно возникшим ревнивым чувством. — Как же это летчик?

С тех пор как Чонкин расстался с Нюрой, прошло без малого четыре года. Сперва страдал он очень сильно, потом боль постепенно утихла. Последнее время он о Нюре почти что не вспоминал, а встретивши, может, и не узнал бы, но новость, что она оказалась ему неверна, поразила его и обидела. И теперь ему представлялось все дело так, будто сам он был безупречен в своей любви и верности, будто рассчитывал на возвращение и обещанную совместную жизнь, а она вот не дождалась, польстилась на ненадежную офицерскую любовь, продовольственный аттестат и золотые погоны.

— Ладно, — сказал он, пытаясь от возникшей темы отвлечься. — А билизоваться-то собираешься или как?

— Ну а как же. Вот гроб это сдам в ремонт, и все. Мне ротный мой на сверхсрочную предлагает остаться, но я нет. Вернуся домой, трактористом или комбайнером пойду. А ты как?

— Да кто ж знает. Вообще-то, билизовать вроде как обещались, но они ж сам знаешь, сегодня одно говорят, завтра иное. Мы б тебя, Чонкин, говорят, отпустили б, да замены, говорят, нету.

— Да ладно тебе свистеть! Нету ему замены. Сталин сказал, что у нас нету незаменимых людей.

— Кто сказал? — переспросил Чонкин.

— Сталин.

— А-а, Сталин, — уважительно повторил Чонкин, но решил все-таки возразить: — Сталин сказал, и чо? Он, спорить не буду, человек большой, двух жен имеет, а в лошадях-то чего понимает? Небось на лошаде никогда и не ездил. Щас же у нас все, кто на танке, кто на тягаче или же самолете, а лошадем управлять никто не умеет. Они думают, что на лошаде это только вожжу туды-сюды налево тянуть, а ежели, к примеру, хомут надеть да супонь затянуть, так иной даже майор или подполковник не сообразит, что к чему!

— Это да, — согласился Жаров. — Народ у нас сильно необразованный. Так-то языками болтать все умеют, а корову за рога доить норовят. Слушай, — переменил он тему, — ты в авиации служишь?

— Ну? — согласился Чонкин.

— А гидрашку достать-то можешь?

— Ясное дело, могу, — сказал Чонкин. — Выпить хочешь?

— Да не в том, — махнул рукой Жаров. Он оглянулся и, хотя никого поблизости не было, понизил голос: — Вечером, как стемняет, приходи к мосту возле вокзала, с гидрашкой. Есть две немочки. Из себя видные, в очках, по-нашему ни бум-бум, разговаривать не надо. Водку жрут, как лошади. Придешь?