Перегон

— Чего ж так скоро? — Леля вышла на крыльцо и, вытирая руки о фартук, неожиданно, впервые за сегодняшнее утро заулыбалась. И Вадиму совсем расхотелось здесь оставаться, даже на минуту, даже на секунду, потому что вдруг ясно понял, что плохо ли им тут или хорошо живется, улыбаются они друг другу или ругаются друг с другом, все равно у них уже все отлажено, все расставлено по полочкам, и им не надо ничего решать, нечем мучиться, кроме мелких бытовых проблем. И доживут они так до самой старости, тихо и не спеша. А вот он… Если б они знали, что ждет его, если бы он сам это знал. И так обидно ему стало, так тоскливо, что хоть плачь. И он торопливо стал подниматься из-за стола, чтобы поскорее уйти, выбраться из этого дурмана безмятежной и почему-то вдруг такой желанной жизни. Встал, потопал затекшими ногами, с усилием улыбнулся в ответ Леле, коротко пояснил причину своего ухода.

— Дела, знаете ли, неотложные, — и, чуть поклонившись, поблагодарил ее: — Спасибо за приют, за угощение. Было очень приятно.

— Я подвезу, — предложил Левкин, вставая.

— Не надо, — запротестовал Вадим. — Я дойду Сам. Хочется прогуляться.

— Так когда поезд, Леля? — повернулся Левкин к жене.

— В десять двадцать.

— Через полчаса, — Вадим посмотрел на часы. — То, что нужно.

— Я все-таки подвезу, — Левкин неуверенно дотронулся до плеча Вадима.

— Спасибо, Сережа. Я правда хочу прогуляться.

— Учти, идти минут двадцать.

— Вот и хорошо.

— Пойдем, до ворот хоть провожу.

Вадим еще раз кивнул, поклонившись Леле, и зашагал к воротам. За ним, взглянув на жену и с легким недоумением пожав плечами, двинулся Левкин.

За воротами они остановились.

— Да, — спохватился Левкин. — Тебе же деньги нужны.

— А я и забыл, — Вадим, усмехнувшись, мотнул головой. — Сколько стоит билет?

— Четыре рубля, — ответил Левкин и, вытащив из кармана десятирублевую бумажку, протянул ее Вадиму.

— Много…

— Пригодится. Отдашь ведь.

Левкин замешкался на долю секунды, покусал мягко верхнюю губу и, не глядя в глаза Вадиму, проговорил вполголоса:

— Ты знаешь, какое дело… Я здесь тебе наболтал всякого. Ну в смысле про Марину. Хотелось бы, чтоб это между нами…

— Конечно. Не беспокойся. — Вадим уже с жадностью смотрел на дорогу, ему нестерпимо хотелось уйти. — Тем более, что я уволился.

— Что? — Левкин вскинул удивленные глаза. — Уволился?

— Потом, Сергей, все потом объясню, — сказал Данин. — Вот когда деньги отдавать буду, и объясню. Пошел я, пошел. Будь здоров.

И коротко пожав Левкину вялую его — от изумления, наверное, ослабшую — руку, зашагал прочь.

Он стоял в стылом, не угретом еще дневным теплом тамбуре, курил и смотрел в окно. Стеной тянулся лес. Он подступал почти вплотную к колее, к поезду, и казалось, что состав идет по тоннелю со стеклянной прозрачной крышей. А потом лес убегал вдруг от дороги. И мелькали золотисто высвеченные солнцем полянки. Уютными, манящими виделись Вадиму эти полянки, иные казались просто неправдоподобными, будто нарисованными восторженным художником. И нельзя было от них глаз оторвать. И хотелось даже спрыгнуть с поезда и пойти посмотреть, вправду ли это настоящая полянка, окруженная изумрудными деревьями, а не мираж, и если не мираж, завалиться в упругую, высокую, не скошенную еще траву и задремать, забыв обо всем. «Хватит, — остановил себя Вадим. — Не расслабляться. Нельзя мне расслабляться…» И он постарался думать о чем-нибудь другом. Сразу же вспомнил Хомякова и безрадостно усмехнулся. Вот как оно бывает. Боевой, и, наверное, добрый, и отличный мужик. А ты вот не увидел, не рассмотрел, некогда было, да и ни к чему. Обозначил его сразу для себя, как только увидел унылое, невыразительное его лицо, и ярлык повесил — «чайник», и больше не раздумывал уже. А он ведь тоже не дурак, увидел твою недоброжелательность и вмиг коготки выпустил, защищаясь. Опять выходит, что от тебя самого все идет, в себе причину всегда искать надо. И с Маринкой ведь так же получилось. Поплевывал ты на нее, вспомни, поплевывал ведь, с самого начала причем… Стоп! Она ведь и с Левкиным наверняка связалась, что ты равнодушен к ней был. Точно, точно. Какую-то фальшь чувствовал он в словах Левкина, горечь и изначальную зависть, когда тот о новом увлечении Марины говорил, словно не новое это было увлечение, а старое, с самого начала их связи Левкину известное. Но догадка не утешила его самолюбие, не стало ему легче. Ему вообще, видать, теперь не скоро станет легче. Он бросил сигарету в окно и пошел в купе, и просидел там в компании с тремя молчаливыми деревенскими женщинами до самого города и всю дорогу гнал, гнал от себя мысли, все боялся, что подточат, порушат они его решимость. А впрочем, решимость ли это была?

Город был прежним, и нисколько не изменился. Да и как он мог измениться — меньше суток ведь прошло, хотя Вадиму казалось, что отсутствовал он месяц, а то и два, а то и того больше. Стремительны и деловиты были люди, настойчивы и нахальны автомобили. Также шумно было и неспокойно.