Перед грозой

Между тем селение давно уверено в том, что Мария и Габриэль поженятся — и это уже ни у кого не вызывает любопытства. Никто даже не говорит об этом. Обычное дело. И в то же время ни Габриэль, ни Мария даже не думают об этом, — Габриэль живет в облаках, чувствуя себя дома только у своих колоколов и даже самого себя ищущая звучащей душой из бронзы, а Мария витает где-то очень далеко: там, где развертываются события прочитанных ею романов, в дальних городах — Париже, Вене, Константинополе. Те, кто их уже обручил, — не столько в мыслях, сколько в невысказанном предчувствии, — убеждены, что в один прекрасный день обнаружат их, столь далеких друг от друга, живущими вместе. Марта в какой-то степени разделяет это неосознанное предчувствие. Неосознанное, поскольку она не видит и по сознает сходства Марин и Габриэля в чем-то, что может их связать, хотя, обнаружь она это сходство, оно подтвердило бы неизбежность их соединения: Габриэль столь же порывист и подвержен фантазиям, как и Мария, только его порывы — смутные, неопределенные, не связанные с земным миром, не имеющие цели. Ему хотелось бы путешествовать, но он заранее знает, что искать нечего и ничего не найдет он на этой земле; его мечты, — и но потому, что они неясны или подсознательны, — не слишком глубоки и томительны, они не ищут выхода в действительность. Быть может, он угадывает их в ритме звуков, прежде всего в звоне колоколов; его мечты — в гармонии, песнопениях, звучании, безмолвии, в безмолвии, в котором Габриэль слышит нечто похожее на мелодию вечных колоколов, отлитых не для глиняных ушей в горниле ночи, в звездной россыпи, — отлитых по неведомому и таинственному повелению министерства Престолов и Владений для хрустального слуха; мелодию, регистры которой он хотел бы воспроизвести в колокольном звоне, пробуждающем души, покорном его рукам, — в земной музыке; и это желание-надежда заставляет его чувствовать себя архангелом, властителем стихий: архангел-властитель колокольни, но бескрылый, и потому он не может следовать по румбам мелодии и уловить ее; он обманут сопротивлением, упорным, мятежным сопротивлением бронзы, бронзового глухого звона, не достигающего эмпирей, где звучит иная вечная, изначальная музыка. (Сможет ли и он когда-нибудь освободиться от этой тюрьмы и вознестись к небу?)Но его колокольная тюрьма ему кажется чудесной и чудесным представляется повседневное терпение, с которым он ищет, — подчиняясь инстинкту руки, управляющей колоколами, — звучание языка, вещающего ему из глубин беспредельности… а быть может, откуда-нибудь и ближе — с кладбища, от камней Дома покаяния, от той силы, с которой селение захлопывает свои окна и двери, от креста, из-под камней пересохшей реки, с ночных темных, без единого огонька, улиц, от скованности, парализующей лица здешних обитателей, от черных платьев и шалей женщин, от словно бьющей из-под земли тоски здешней, нынешней жизни.

— А тебе не хотелось бы быть звонарем в Риме или в Севилье? — однажды спросила его Мария.

— Зачем! Разве это не то же самое. Ист, там я не смог бы…