Перед грозой

Очнувшись от страхов, дон Роман Капистран проснулся окончательно и решил, что это переходит все пределы. Однако чья-то сильная рука — рука падре Рейеса — удержала его от возмущения и направила его мысли и другое русло. Надо сказать, что дон Роман решился на покаяние ради того, чтобы как-то подольститься к местным жителям, — шесть лет ou провел в этом селении и тщетно выжидал, что его друг, губернатор Аумада, поможет ему перебраться в другое место, получше. Не гнушаясь всякого рода сделками, он приобретал земли, скот, дома; уже привык жить за счет округи; люди тут ко всему притерпелись, добрые, трудолюбивые, скромные; да и землица хороша, труд людей даром не пропадает; и нравы тут просты и невзыскательны. С другой стороны, все более смутным представлялось ему его политическое поприще, и казалось, лучше уж оставить чиновничью службу да прикинуть, как бы окончательно пустить здесь корпи, устроив свои имущественные дела с помощью торговли или какого-нибудь выгодного промышленного предприятия. От него не ускользнуло, что жители относятся к нему без симпатии и, конечно, постараются, лишь представится случай, свести с ним кое-какие счеты, и едва он перестанет быть здесь представителем власти, все притворное почтение, которое ему оказывается и которое продиктовано страхом, сменится полным пренебрежением, а то и жаждой мести. То, что падре Рейес обратился к нему, явилось для дона Романа неким якорем спасения, и в приглашении прибыть на покаяние, — чему он сопротивлялся наполовину искренне, наполовину расчетливо, — доя Роман узрел путь к тому, чтобы завоевать доверие односельчан. В какой-то момент он чуть было не отказался, решив отложить задуманное. И уже находясь в Доме покаяния, в трапезной, несколько раз пытался оттуда улизнуть: сначала, когда своим прибытием он вызвал в трапезной всеобщее изумление, а затем, когда среди наставляемых он обнаружил братьев Масиас, два года назад бежавших от следствия и суда по делу убитых ими в Ла-Каньяде, увидел здесь Порфирио и других — и подозреваемых в угоне скота, и нарушителей закона, и повинных в неподчинении власти, — разумеется, все от него тут шарахались, его присутствие всех тревожило, ему не доверяли. Устав и вся обстановка в Доме покаяния раздражали его. Неверующим он не был, однако страстное желание заполучить теплое местечко в правительственном аппарате приумножило его равнодушие к церкви; и, прибыв в селение как политический начальник, он порой позволял себе непочтительные шуточки в адрес церковников, что было встречено крайне неодобрительно. Позднее, уразумев, что «слава» якобинца не только не приносила выгод, а, напротив, порождала ненужные осложнения, он изменил свою позицию: по воскресеньям стал ходить к мессе, в прошлый четверг Тела господня согласился нести с другими балдахин над статуей Христа, смотрел сквозь пальцы на то, что проводятся акты внешнего культа [21], и даже позволил падре Рейесу убрать портрет Хуареса [22], висевший в здании муниципалитета. В ходе наставлений он все иге выдержал и попрание своего человеческого достоинства, и ужас первых часов, и принудительное пение, наводящее на него тоску, — он погрузился в благочестивые размышления, но истечении третьих суток сдался окончательно и безусловно.

Зато не оказалось такой силы, которая удержала бы дона Паскуаля после того, как ночью он был разбужен погребальным шествием. На следующий день, рано утром, он тайком покинул не только Дом покаяния, но и селение.

А дон Рефухио… «Дон Рефухио, — толковали после болтуны, — приоткрыл было один глаз, взглянул на гроб с покойником и продолжал спать в свое удовольствие, убаюканный стенаниями и похоронным пением». — «Кто Знает, — говорили другие, — быть может, он подумал сквозь сон, что несут хоронить кого-нибудь из тех, кого он сам отправил на тот свет, и потому чего бы ему преспокойно не спать». — «Ну, а как дон Иносенсио, с перепугу его даже пронесло?» — «Ведь только его одного!»

«Смерть, сколь горька память о тебе!» Сколь скорбен этот вторник, особенно для тех, у кого совесть отягощена воспоминаниями об оборванных ими жизнях: землистого цвета оскаленные зубы, скрюченные руки покойного Анаклето; конвульсии бродячих торговцев, убитых на празднике в Ла-Каньяде, — с той поры прошло уже два года; широко открытые глаза, которые ни за что не удалось закрыть, и кулаки Педро Ибарры — в тщетной угрозе.