Перед грозой

— Уже ушли. Направились к Ночистлану.

— Вот там уж будет Страшный суд.

— А здесь? Что, тебе еще мало?

— Никого же не убили. Никого с собой не увели.

Но проходит время — и бдительные стражи страха делают ужасное открытие:

— Увели с собой Марию, племянницу сеньора священника!

— Как?

— Да, ее нигде не могут найти!

После первых слухов, после первого — более определенного — известия возникает роковое предположение, подтверждая возбужденные толки:

— Она ушла по своей воле!

— Да, она в сговоре с мадеристами!

— Уехали она и вдова Лукаса Гонсалеса!

— Как!

— Да, обе! На лошадях, украденных у дона Ансельмо Толедо.

— Я всегда думал, что с пей случится что-нибудь подобное.

— Я всегда говорил — она тоже собьется с пути, недаром она все секретничала с Микаэлой.

— Я всегда была уверена, что она плохо кончит.

— Читала запрещенные книги.

— Очень была странная.

— Как-то и говорила по-своему, и смотрела.

— Злодейка!

— А правда, совсем не похожа на сестру!

— Каково-то теперь бедной сестре?

— И сеньору священнику?

— Из-за нее он из дома не выходит.

— Так, значит, удрала со вдовой Лукаса Гонсалеса? Обе пропащие!

— Ее не раз видели, как она выходила из дома вдовы, бывала на их сборищах.

— А я, я много раз замечал, что она разговаривает с вдовой.

— Я ночью встречал ее вместе с Рито, с Паскуалем, с другими бродягами-северянами.

— Теперь отправится искать Дамиана.

— И как в тот день на кладбище не связали ее! Надо было тогда же ее связать.

— А что я говорила. Злодейская душа!

— Какой стыд!

— Вот уж кому сочувствую, так это сеньору священнику, — из-за нее, пожалуй, он недолго протянет!

— Какой позор всему селению!

— А Марта? Что она будет делать? Жаль мне ее.

— Ничего у нее не остается, как уехать из селения.

— И на улицу не выглядывать, пока здесь живет.

— Даже поздороваться ни с кем не сможет.

— А она-то чем виновата?

— Я как-то видел ее вечером, она беседовала с Агилерой, сидели они у водоема на площади.

— Я ничего не хотел говорить раньше насчет этих сборищ, чтобы меня самого не заподозрили.

— И о ее дружбе с вдовой я ничего никому не сказал, а то еще обидишь кого ненароком.

— Какое оскорбление сеньору священнику! Это горе его убьет.

— Да уж, из этой передряги ему не выбраться, ведь он такой больной, такой старенький, чуть живой!

— Поистине, она хуже Иуды!

— Говорят, из-за нее прогнали Габриэля.

— Из-за нее прогнали Габриэля. Злодейка!

— Из-за нее прогнали Габриэля. Распутная!

— Я уж с ней бы разделалась, попади она в мои руки!

— А что сделает Габриэль, когда узнает об этом!

— Какой позор всему селению! Стать революционеркой!

— Злая душа!

— Падшая — этим она и должна была кончить!

Всю ночь, весь день, все следующие дни не прекращались толки-перетолки, беспощадные толки; перемывали грязное белье. Бесконечно. Жадные толки мужчин и женщин, живущих ненавистью.

Ночь, и день, и все последующие недели. Испепеляя память о беглянке. В спальнях, в лавках, на площади, на паперти, на улицах, на дорогах, на засеянных полях. Упорно, настойчиво.

— Говорят, порчу на нее наслала комета!

— Падшая!

— Передают, что еще здесь она говорила, как жаль, дескать, что она — не мужчина, чтобы выступать против несправедливостей.

— Надо же оправдать свое распутство!

— Микаэла сделала лучше, предпочла, чтобы ее убили, чем идти грабить.

— А эта? Ей мало было бежать с одним, бежала со всей этой сворой. Где это видано!

— Из-за нее отослали Габриэля.

— А уезжая, она тоже вопила: «Да здравствует Мадеро!» — будто пьяная, и кричала, что едет сражаться за справедливость для бедных, и у нее были карабин и патронные обоймы, — да к тому же она скинула свое черное платье.

— У них уже было заготовлено, у нее и у вдовы, обе надели цветастые платья. Бесстыжие!

— Всегда она была отъявленной привередницей: ей, видите ли, в нашем селении места не нашлось.

— Волк всегда в лес глядит. Верно, вся эта чернь уже ею натешилась.

Даже из детских уст, перекошенных презрительной гримасой, тоже слышалось:

— А племянница сеньора священника уехала со многими мужчинами.

33

— Как всегда. — Таков был категорический ответ, данный сеньором приходским священником причетнику, который осмелился войти к нему и спросить, будет ли он служить раннюю мессу: через несколько часов, когда ночь — эта зловещая ночь — кончится. Свое усердие причетник попытался облечь в ласковую заботу: он пришел уговорить дона Дионисио отдохнуть, просить его не подниматься рано или хотя бы осведомиться, — частью из-за искреннего сожаления, частью из-за болезненного любопытства, — не надобно ли ему чего-нибудь. Суровый взгляд и резкий жест оборвали речь непрошеного гостя, который тут же ретировался, даже забыв пожелать «спокойной ночи».