Пепел и алмаз

Выразительный взгляд Станевич, казалось, говорил Щуке: «Вот видишь, как ты несправедлив к людям». Ему стало противно.

— А гитлеровцев вы тоже уважали?

Путятыцкий оторопел.

— Простите, я вас не понимаю…

— Ведь в характере им не откажешь?…

— Да, конечно.

— Ив преданности идее тоже.

Путятыцкий развел руками.

— Ну, если вы так ставите вопрос…

Станевич снова сочла необходимым вмешаться:

— Помилуйте, господа! Неужели, кроме как о немцах, не о чем больше говорить?

— Можно о евреях, — ввернул Тележинский.

Станевич надулась, как избалованная девочка.

— Я не желаю об этом слышать. Не понимаю, почему стоит мужчинам сойтись, как они обязательно начинают говорить о войне или о политике. Это ужасно! Что за смертная скука!

— Простите, это я виноват, — признался Путятыцкий. — Вы правы. Аргументы дам всегда действуют на меня обезоруживающе.

Пани Катажина поблагодарила его взглядом и, приятно возбужденная своей находчивостью, обратилась к Щуке:

— Можно тебе налить еще кофе?

— Нет, спасибо.

Щука тоже мог бы признать себя побежденным, — правда в ином смысле, чем Путятыцкий. Жизнь и образ мыслей этих людей были ясны и прозрачны, как воздух, и каждый, кто противопоставлял им свои взгляды, желая при этом остаться самим собой, рисковал попасть в смешное положение. Щука понял это, когда после его резкого и грубоватого «спасибо» в комнате воцарилась тишина. К чему он начал этот разговор? Чтобы свои взгляды продемонстрировать или их переубедить? И то и другое было нелепо.

Он посмотрел на Станевич, и вдруг в ее позе — она сидела вполоборота к Путятыцкому — ему почудилось такое сходство с Марией, что у него защемило сердце и, как по ночам во время одиноких раздумий, нахлынули мучительное беспокойство и страх.

Он закрыл глаза, и до него, словно издалека, слабее, чем удары собственного сердца, донесся голос свояченицы, что-то говорившей Путятыцкому. Он встал.

Станевич оборвала фразу на полуслове:

— Уже уходишь?

— Ничего не поделаешь, дела…

— Очень жаль! Но я надеюсь, ты еще зайдешь ко мне, пока будешь в Островце?

— Разумеется, — сказал Щука и стал прощаться.

Она проводила его в переднюю и, когда он надевал пальто, сказала:

— Поцелуй за меня Марию, когда она вернется…

— Обязательно.

— Очень хочется с ней увидеться. Мы так давно не видались.

Она держалась корректно, даже, пожалуй, любезно. Как искусно положенный крем маскирует морщинки под глазами, так хорошие манеры маскировали ее неприязнь, почти ненависть к свояку. «В конце концов, — подумал

Щука, — она скорей достойна удивления, чем осуждения».

— Да, очень давно, — согласился он.

Когда за Щукой закрылась дверь, она поправила волосы перед зеркалом и с той же улыбкой, с какой простилась со свояком, вернулась к гостям, с удовлетворением отметив, что они не скучают. Путятыцкий только что кончил рассказывать очередной анекдот, и, едва он замолчал, Тележинский заржал, как жеребец. Станевич, не зная, в чем дело, тоже рассмеялась. О Щуке, как она и предполагала, никто не обмолвился ни словом. Напротив, и Путятыцкие и Тележинский всем своим видом давали понять, что им весело и хорошо.

Немного погодя Путятыцкий предложил отправиться всей компанией ужинать в «Монополь».

— Скоро полдевятого, — сказал он, взглянув на часы, — время как раз подходящее. По-моему, надо выпить по рюмке хорошего вина за успех нашего дела.

— И за окончание войны, — прибавила Станевич.

Путятыцкий поморщился.

— Ну, в честь такого события и водка сойдет. Что вы об этом скажете?

— О чем? — спросил Тележинский. — О водке? Я всегда готов.

— Это я знаю. О моем предложении в целом.

Роза Путятыцкая закурила.

— "Мне кажется, предложение неплохое.

— Бесподобное! — воскликнула Станевич. — Только как мы вернемся домой? Этот ужасный комендантский час… До скольких можно выходить на улицу?

Путятыцкий махнул рукой.

— Кажется, до десяти. Впрочем, какое это имеет значение? Вернемся на извозчике, если не захотим оставаться до утра. «Монополь» открыт всю ночь.

Станевич любила иногда прикидываться беспомощной, считая это хорошим тоном.

— А вы проводите меня?

— Хоть на край света! — поклонился Тележинский.

— Очень любезно с вашей стороны! Не смейтесь, пожалуйста, я в самом деле страшно боюсь ходить одна по ночам…

— Фред, — обратился Путятыцкий к двоюродному брату, — ты давно был в «Монополе»?

— Вчера.

— Ну и как?

— Ничего заведение, повеселиться можно.

Станевич оглядела свое платье.

— Как вы считаете, мне надо переодеться?

— Ни в коем случае, — ответил Путятыцкий. — Категорически возражаем. Это платье вам очень идет. Правда, Роза?

Путятыцкая покровительственно обняла Станевич.

— Наша дорогая пани Кася во всех нарядах хороша.

Станевич покраснела от удовольствия. Путятыцкий потирал руки, довольный, что его затея удалась.

— Ну, пошли! Надо только тех двоих прихватить с собой. — Он указал рукой на соседнюю комнату. — Молодой Косецкий производит приятное впечатление. И тот, другой, тоже…

— Верно! — спохватилась Станевич. — Я и забыла про них. Они совсем заболтались там. Ох, уж эти мне мужчины!

Она подошла к двери и крикнула:

— Алло!

— Войдите! — раздался голос Ваги.

Она вошла и плотно прикрыла за собой дверь.