Пепел

В самом начале января генерал Домбровский уехал в Варшаву, куда из района Пултуска, Голымина, Чарнова, Насельска прибыл уже сам император Наполеон. Восемнадцатого января был получен приказ о выступлении всех ловичских частей. Полки узнали, что одни из них должны направиться в Быдгощ, другие – в Торунь.[464] С радостью встретили они этот приказ.

– Вдоль по берегу Вислы! К морю! На пруссака!

В Ловиче разошлись пути Рафала и Кшиштофа. Цедро остался в строю, на том месте, которое он занял по прибытии. Рафал ни за что не хотел служить в разношерстной, по преимуществу бедной краковской коннице. Он повертелся, завязал знакомства, нашел товарищей и в конце концов был записан в ротную книгу конницы Дзевановского, в самую отборную часть, которая уже составляла авангард Яна Генрика. Вначале, когда войска еще не разделились, галичане совершали поход на Быдгощ, хоть и не в одной шеренге, но все же вместе. Был получен приказ обойти Варшаву. С сожалением подчинились войска этому приказу. Издали, только издали видели они сизый дым и ночью светлое зарево. Там был он, полководец над полководцами, непобедимый Наполеон…

Дойдя до нового моста через Вислу между Закрочимом и Утратой, войска в зимней мгле увидели издали клочок земли у самой галицийской границы, куда в пущи, раскинувшиеся на берегу Нарева, вступили войска французов. Невидимая невооруженным глазом, но словно прочерченная окровавленным лезвием ножа, тянулась перед ними галицийская граница; от устья Свидера она шла через Милосную на Зеленую до Гжибовской Воли, что тут же за Гроховом, чтобы дальше пересечь речку Длугуго, виться по опушкам лесов Слупно и Радзимина, через Радзиминскую Вульку, а от Волины повернуть вдруг к самому берегу Буга, обойти недалекие леса Залубиц и за устьем Нарева утонуть в Буге.

Вахмистры, капралы, фуражиры, стоя перед рядами, учили своих солдат:

– Слышь, вон те темные леса, что видать под Радзимином, это уже, матери ее черт, в Галиции, а эти поближе – наши… Слышь! Смотри!

Войска двинулись дальше своим путем, по левому берегу Вислы, делая большие переходы. Зима была непостоянная: сегодня мороз, завтра вдруг оттепель, ветер и дождь, а там снова легкий морозец. Грязь на дорогах, прихваченная ночным морозцем и подернутая ледком, от утренней оттепели превращалась в кисель, в сплошные лужи. Пехота в башмаках, сапогах, порой просто в постолах, а то и в такой обувке, от которой на глине оставались следы пяти пальцев и круглой пятки, на маршах выбивалась из сил и отчаянно мерзла. Когда сечет дождичком, как кнутом, и хлещет ветер – кавалериста греет брат конь. Пехотинца никто не греет. Ночевали где придется, порой недалеко от помещичьей усадьбы или селения, а иной раз и в поле. Солдаты бывали рады, если хоть под бором или под лесом. Когда поблизости случалось селение, солдаты занимали для измученных лошадей риги, сараи, конюшни и навесы. Там наемники тотчас расседлывали их, чтобы они зря не натирали себе хребты и бока, и задавали какой-нибудь корм. Горе тогда не только мужицкой стрехе, но и крыше богатого городского дома! Случалось и крыше большого барского дома съезжать на землю и превращаться в десятка полтора приземистых конур.

Изнеженный кандидат в дипломаты, Кшиштоф Цедро научился вскоре ценить могучие мазурские сосны. Как только назначали привал и эскадроны разводили по местам, он по-прежнему сходился с Рафалом; вдвоем они ловко рубили самые разросшиеся ветви сосен, вкапывали их рядышком в землю, так что получалась стена для защиты от ветра. Верхушки ветвей они крепко связывали, образуя из них как бы свод. Это был «византийский» стиль. Если же неподалеку оказывались мужицкие, или даже – о horror![465] – помещичьи кровли, они поверх ветвей устраивали стреху из соломы, надерганной весьма неискусно. Землю в этом вигваме с входом, всегда обращенным в сторону большого костра, они умело устилали ветвями и развилистыми, расположенными веером сучьями елей, сначала побольше, потом поменьше, пока из них не получалась высокая, доходившая чуть не до самого свода упругая постель. Пять-шесть человек бросались на нее, уверенные, что она будет пружинить под ними и наверняка предохранит от мазурской грязи. Крепко опершись плечом друг о друга и плотно укрывшись чепраками, они засыпали мертвым сном. С утренними заморозками обрывался богатырский сон. Солдаты вставали рано поутру веселые, с шуточками, бодрые и здоровые, словно поднялись с пуховой постели. Но в дождь и в бурю они выползали из-под промокшей соломы и набухших от воды ветвей в не очень радужном настроении.

В последние дни января, когда утра вставали унылые и хмурые, их заставлял вскакивать с логова гневный и могучий гул, глухой и неясный гром, потрясавший недра земли. Пораженные солдаты с почтением внимали ему. Им казалось спросонок, что это лупит о замерзшую землю страшная палица-самобойка, что сверху, с высоты бьет молот-самогром. По полю и по лесу шел далекий этот гром. Несли его ветры и дожди, снега и ночные туманы.