Пепел

Какой страшной показалась ему эта ночь, быстрой стопою сбегавшая с горных вершин. Ветерок, дувший в долинах, – свежее, прохладное дыхание, обвевавшее мир не сильнее, чем веер из слоновой кости, обрызганный ароматом фиалок, – был уже для него не ветром, а живым разбойником, который подкрадывается, чтобы нанести предательский удар в сердце. Но не проходило и минуты, как ветерок преображался, претворялся в ключ мудрости, под плеск которого дела минувшие представлялись с ослепительной ясностью, как части целого, как фрагменты и крупицы великого и самовластного сущего. Воды озера тихо сияли в последних отблесках зари. По временам пробегала легкая, только что родившаяся волна и, колыхнув стройный стебель тростника, запутывалась в камышах и погружалась в сон. Порою раздавался такой тихий всплеск, что ухо едва могло его уловить. И не успевало сердце тревожно забиться, не успевало замереть в ожидании, как этот звук на веки вечные тонул в тишине.

Рафал сидел на берегу озера, обхватив руками колени. Так сидел он здесь всегда с Геленой. Он все знал, все помнил. Все взвешивал снова на чувствительных весах души. Бессильные надежды изливались из его сердца. На краткий миг они обещали, что из волн выйдет утопленная, заколышется на озерной глади. Но проходил этот краткий миг, и надежда падала, как падает слеза, повиснув на реснице, и смех провожал ее, глумясь над ее тщетой.

Мысли с громом и гулом проносились в его уме, а над головою вправо и влево распростиралось безмолвие, более тяжелое и беспредельное, чем горы. Бесконечная тьма окутала все, утишила все, успокоила, кроме одного лишь страдания. Чернея на темном небосклоне, остроконечные верхушки елей вонзались в душу, как зубья пилы, и терзали ее. Смутные очертания скал нависли над головой, словно молоты и обухи топоров. Черное небо давило на голову, словно оно было крышкой железного сундука, который занимал все пространство с запада на восток. Из груди Рафала вырвался крик такой же резкий, холодный и вызывающий, как эти явления природы:

– Что я вам сделал? Что сделал я вам?

– За что вы преследуете меня, грозитесь и мстите мне в ужасную минуту страдания?

– Я любил вас не только всем своим сердцем, но и сердцем той, которую убили среди вас!

– Мои муки страшнее всех страданий, пережитых на земле… Сжальтесь надо мною, скалистые горы! Сжальтесь надо мною, черные деревья и остроконечные верхушки! Сжальтесь надо мною, чудные волны, страшные волны, видевшие нашу любовь… И ты, о небо…

Но когда эти стоны вырывались из его груди, он почувствовал сердцем и умом, что никто и ничто не слышит его. Пустыня на западе, пустыня на востоке… Только ночной сверчок стрекотал, укрывшись в сухой траве. Жажда безрассудной, жестокой, все более и более дикой мести вспыхнула в груди, зажгла мозг и глаза.

– Уйдите прочь, призраки!

– Кто за один день сделал вас сообщниками моих мучителей! Кто превратил вас в преследователей, в орудия чудовищных пыток!

– Станьте тем, чем вы были…

– О горы, горы, станьте вновь холодными горами, Пробуждающими молодые силы и радость…

– Ты, лес, будь снова шумящим лесом…

– Ах, изменчивая волна, будь тою, которая нас обоих любила…

– Ты, вечное небо, будь самим собою, влеки к себе взоры несчастного и утоляй всякое страдание…

– Оставьте мое сердце! Пусть успокоится оно в благодатную ночь, пусть отдохнет на ложе лесов, на тихой водной глади, пусть выплачется и обретет покой в вечных небесах…

Тьма хранила неизменную свою непроницаемость.

Так прошла ночь. Под утро над озером стал подниматься туман. Гибкие его полотнища простирались над неподвижной водой. Тонкие нити оплетали высокие стебли камышей, нежными волоконцами цеплялись за сухие метелки. Сонно колыхаясь в воздухе, они ткали какую-то весть, качали на своих полотнищах беззвучное слово непостижимой тайны. Прежде чем истомленные глаза могли увидеть работу их, уловить, что они делают, они спутывали всю ее быстрым движением. Они разрушали драгоценные темные ткани, рвали нити тоньше лунного луча и кидали их в огромный костер. Клубы дыма поднимались вверх, высокие волны плясали, описывали стремительные, быстрые круги. Волнистые пологи, вздуваясь как парус, носились над черною гладью. Вот выплыла из них лежащая навзничь сонная тучка, которую вода несет куда вздумается. Длинные волнистые кудри вьются вокруг бледного лица. Печальные кольца их, распустившись, ниспадают на грудь. Дрожат и ежатся от стыда и тревоги круглые плечи, стройные бедра погружаются в черную воду, медно-красную воду, которая цветет багрянцем утренней зари. Все светлей, все явственней выступал надводный туман… Мрак спускался с верхушек лесной чащи, словно угрюмый полог. Вдали, на посветлевшем небе, показались макушки гор. Прекрасны были их лики, озаренные торжественным сияньем восхода. Мертвые чела утесов украсились диадемами из листьев золота, венчанных цветами. В убранство из мглы оделись их торсы, лиловые тени скользнули по обнаженным ключицам.